Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни - Шэнь Цунвэнь

— Хуагоу да, так не пойдет, это неприличная песня!

Хуагоу стал оправдываться, мол, нет в ней ничего неприличного.

— Нет, я поняла, это неприличная песня.

Хуагоу не нашелся что сказать, песня была пропета, с извинениями у него не получилось, оставалось только замолчать и больше не петь. Отметив про себя, что девочка уже кое-что соображает, он испугался, что она расскажет обо всем деду, из-за чего может выйти скандал, поэтому он, заговорив снова, перевел разговор на студенток. Он спросил Сяосяо, видела ли она, как те делают гимнастику, распевая иностранные песни.

Если бы Хуагоу не напомнил, она бы и думать забыла про студенток, но тут, снова вспомнив о них, спросила у Хуагоу, не встречал ли он здесь в последнее время студенток, ей хотелось бы посмотреть.

Хуагоу, перенося тыквы из-под навеса к стене, стал рассказывать ей о том, как студентки поют (источником этих сведений был все тот же дед Сяосяо). Хуагоу хвастался, что он недавно видел на улице четырех студенток с флагами в руках, они маршировали по дороге, вспотели и пели, как солдаты на параде. Нечего и говорить, что это были сплошные выдумки. Тем не менее рассказы Хуагоу раздразнили воображение Сяосяо, ведь он приводил их, как примеры «свободы».

Хуагоу был человеком несдержанным, задиристым и за словом в карман не лез. Услышав, как Сяосяо с долей восхищения сказала: «Хуагоу да, у тебя такие большие руки», он отвечал: «У меня не только руки большие».

— И рост у тебя немаленький.

— У меня все немаленькое.

Сяосяо не вполне понимала, что это значит; она полагала, что парень просто дурачится, и смеялась.

После этого разговора, когда Сяосяо ушла, прижимая к груди своего мужа, другой работник, который убирал тыквы вместе с Хуагоу и которого все называли Немым, потому что он обычно молчал, вдруг заговорил:

— Хуагоу, попридержи коней, она девственница, ей всего-то тринадцать, а до свадьбы еще двенадцать лет![24]

Ничего не сказав, Хуагоу дал парню зуботычину и пошел к финиковым деревьям собирать лежавшие на земле финики.

Если посчитать, то осенью, ко времени сбора урожая тыкв, исполнилось уже полтора года, как Сяосяо вошла в дом мужа.

Пролетели дни — морозные, снежные, дождливые, солнечные, — и все заговорили о том, как выросла Сяосяо. Небеса хранили ее: она пила холодную воду, ела грубую пищу и никогда не болела. И хотя свекровь ее была женщиной суровой, деспотичной и всячески пресекала все, что способствовало быстрому развитию невестки, казалось, что само деревенское солнце, сам деревенский воздух помогал девочке расти, и никакой гнет не мог этому помешать.

К своим четырнадцати годам Сяосяо по росту и физическому развитию не уступала взрослым, однако в душе все еще была наивной и бесхитростной девочкой.

Чем взрослее становилась Сяосяо, тем больше у нее появлялось домашних забот. Помимо того, что она пряла и сучила пряжу, стирала, присматривала за мужем, ей еще приходилось косить траву для свиней, вращать вручную мельничный жернов, шлихтовать ткань. Всему этому она училась, а научившись, прекрасно справлялась. Было понятно, что если напрячься и приложить больше усилий, то можно справиться и с дополнительными обязанностями: толстой и тонкой пряжи из конопли и хлопка, заготовленной Сяосяо за пару лет, хватило бы, чтобы на три месяца приковать ее к ткацкому станку.

Муж давно уже был отлучен от материнской груди, свекровь родила еще одного сына, и, казалось, одной только Сяосяо было дело до пятилетнего ребенка. Чем бы она ни занималась, куда бы ни шла, муж всегда был рядом с ней. Он немного побаивался Сяосяо, будто она была его матерью, поэтому слушался ее. Словом, они хорошо ладили.

В здешние места потихоньку приходил прогресс; вот и дед стал шутить по-другому: «Сяосяо, ради свободы тебе косу-то надо бы отрезать». Теперь Сяосяо улавливала смысл этих шуток — как-то летом она уже встречала студенток. Не воспринимая их особо всерьез, она тем не менее каждый раз шла к пруду, рассматривала свое отражение и безотчетно теребила кончик косы, представляя, как бы она выглядела без нее и что бы чувствовала при этом.

Вместе с мужем они часто ходили на северный склон крутой горы, где Сяосяо рвала траву для свиней.

Наивный ребенок, слыша, как поют другие, и сам начинал подпевать. А стоило ему запеть, как тут же рядом появлялся Хуагоу.

Хуагоу начал питать новые чувства к Сяосяо; смутно догадываясь об этом, она испытывала страх и беспокойство. Однако Хуагоу был мужчиной, и, как в любом мужчине, в нем было намешано много всего хорошего и плохого. Он был отличным работником, сильным и трудолюбивым, веселым и ловким на язык, поэтому муж Сяосяо любил играть с ним, а Хуагоу, в свою очередь, не упускал случая оказаться наедине с Сяосяо, находя разные способы и уловки, чтобы рассеять ее опасения.

Люди малы, а горы велики и покрыты густым лесом, поэтому, не зная, где ему искать Сяосяо, Хуагоу выбирал место повыше и затягивал песню, приманивая всегда крутившегося рядом с ней мужа. Как только тот откликался, Хуагоу тут же мчался напролом в нужном направлений и вскоре оказывался рядом с предметом своей страсти.

Увидев его, ребенок радовался, пребывая в счастливом неведении. Он хотел, чтобы Хуагоу плел ему из травы фигурки насекомых, мастерил из бамбука свистульки. Хуагоу находил способ отправить его куда-нибудь подальше на поиски подходящих материалов, а сам садился рядом с Сяосяо и пел ей свои грубоватые, двусмысленные песни, заставлявшие девушку заливаться краской от радости и смущения. Порой ей становилось страшно, и тогда она не разрешала мужу отходить. Но иногда ей казалось, что, когда рядом Хуагоу, будет лучше мужа куда-нибудь отослать. И наконец, настал день, когда Сяосяо, отдав Хуагоу свое сердце, стала женщиной.

В тот раз муж спустился к подножию горы собирать ежевику, а Хуагоу, спев немало песен, стал напевать ей еще одну:

Дом красавицы стоит на высокой круче.

Кто до верха не дойдет, деву не получит.

Пусть подошва у сапог вытрется стальная —

Доберусь я до небес за тобой, родная.

Допев песню, Хуагоу сказал: «Я думал о тебе эти годы». И добавил: «Я из-за тебя спать не могу». А еще он поклялся, что никто ни о чем не узнает. Услышав это, еще ничего не понимавшая Сяосяо видела перед собой лишь его большие руки, а в ушах продолжала