Богова делянка - Луис Бромфилд

был Грамби, если б это Эб Сноупс застрелил твою бабушку, мне бы стало стыдно, узнай я такое. Мне бы стало стыдно, что придется его ловить. Нет, брат. Он не Грамби; он все-таки получше. — Он сидел на муле боком, голова покрыта мешком, и, когда говорил, из-под мешка клоками высовывалась борода. — Он-то и покажет нам, где прячется Грамби. Они спрятали лошадей здесь, потому как думали, где-где, а тут вам и в голову не придет посмотреть. А теперь Эб Сноупс отправился с Грамби за новыми — что ему, если бабушка из игры вышла. И слава богу. Покуда Эб Сноупс с ними, они ни одного дома не проедут, ни одной хижины, чтоб не оставить несмываемого знака, даже если там и взять-то будет нечего, кроме разве цыпленка или же часов с кухни. Видит бог, в чем нам нет надобности — это ловить Эба Сноупса.

В ту ночь мы его не поймали. Вернулись на дорогу и поехали дальше; потом показался дом. Я подъехал к Дяде Баку.

— Дайте мне пистолет, — сказал я.

— Пистолета нам не понадобится, — ответил Дядя Бак. — Говорю вам, его там и нет. Вы с этим ниггером оставайтесь тут. Предоставьте все мне — я знаю, откуда начинать погоню. А теперь отступите.

— Нет, — сказал я, — я хочу…

Он взглянул на меня из-под дерюжного мешка.

— Чего хочешь? Хочешь схватить человека, который убил Розу Миллард, разве не так? — Он посмотрел на меня. Я сидел на муле, под серым, холодным, неторопливым дождем, в умирающем свете дня. Может, и холодно было. Холода я не чувствовал, чувствовал только, как трясутся и ходят ходуном мои кости. — И что ты тогда собираешься с ним делать? — сказал Дядя Бак. Теперь он почти что шептал. — Эй? Эй?

— Да, — сказал я. — Да.

— Да. Так-то вот. А теперь вы с Ринго отступите. Это сделаю я.

Хижина как хижина. По моему разумению, у нас в горах тысяча точь-в-точь таких найдется, с точно таким же перевернутым плугом под деревом, такими же замызганными курами, которые расселись на плуге, точно на насесте, с такими же серыми сумерками, которые рассасываются по серой дранке крыши. Потом мы заметили в щелке слабый отблеск огня и лицо женщины, которая смотрела на нас через щелку в двери.

— Мистера Сноупса нет, если это его вам нужно, — сказала она. — В Алабаму уехал, в гости.

— Ну да, конечно, — сказал Дядя Бак. — В Алабаму. А он ничего не говорил, когда его назад ждать?

— Нет, — сказала женщина.

— Ну да, конечно, — сказал Дядя Бак. — Тогда, по моему разумению, мы лучше домой поедем, чем под дождем мокнуть.

— Уж лучше, по-моему, так, — сказала женщина. На том дверь закрылась.

Мы уехали. Назад, к дому. Все было как в тот день, когда мы ждали у старой постройки для прессовки хлопка; еще не совсем стемнело — сумерки только сгустились.

— Так, так, так, — проговорил Дядя Бак. — Раз она говорит — в Алабаме их, значит, нет. И к Мемфису тоже нет — там еще янки стоят. Так что, по моему разумению, лучше нам попытать сперва в сторону Гранады. Клянусь богом, ставлю мула против карманного ножа этого ниггера — не пройдет и двух дней, как нам попадется какая-нибудь женщина и будет вовсю вопить на дороге и размахивать пучком куриных перьев. Подойдите-ка сюда и послушайте меня. Видит бог, мы это сделаем, но, пусть видит, мы сделаем это как следует.

2

Так что Эба Сноупса мы в тот день не поймали. Не поймали еще после многих дней и многих ночей — дней, когда мы, трое, скакали, меняя мулов, что добыли Бабушка с Ринго, по известным дорогам и безвестным проселкам и охотничьим тропкам в слякоть и ледяную стужу, и ночей, когда в ту же слякоть и ту же стужу и (один раз) в снегопад мы спали где ни попади, под любым кровом, если удавалось его сыскать, когда нас настигала ночь. И не было дням ни названья, ни счета. С того декабрьского дня они тянулись до конца февраля, пока как-то ночью мы не сообразили, что вот уже не впервой слышим крики гусей и уток, летящих на север. Сначала у Ринго была сосновая палка, и каждый вечер он делал на ней зарубку, большие означали воскресенья, а две длинных — рождество и Новый год. Но однажды, когда на палке было под сорок зарубок, мы стали на ночь, шел дождь, и не было крыши, под которой мы могли бы укрыться, так что из-за Дяди Баковой руки нам пришлось взять эту палку для растопки на костер. А когда мы попали в такое место, где могли обзавестись другой сосновой палкой, уже не могли припомнить, пять дней прошло, или шесть, или десять, Ринго и не стал заводить себе новую. Потому, сказал он, что сделает такую палку в тот день, когда мы изловим Грамби, и тогда понадобятся только две зарубки: одна — для того дня, когда мы его поймали, другая — для того дня, когда умерла Бабушка.

У нас было на каждого по два мула, чтоб ежедневно менять их в полдень. Мулов этих нам вернули те, с гор: если б мы захотели, у нас бы целый кавалерийский полк набрался: из стариков, и женщин, и детей в придачу — в одеяниях из мешковины и дерюги вместо мундиров, вооруженных мотыгами и топорами. Но Дядя Бак им сказал, что нам не нужна помощь, нас и троих достаточно, чтоб поймать Грамби.

Преследовать их было нетрудно. Однажды — у нас на палке было зарубок двадцать — подъехали мы к дому; над пепелищем еще курился дым, а в конюшне лежал без сознания парнишка почти что с меня или с Ринго, и у него даже рубаха была изодрана в клочья, точно они прицепили к хлысту проволочную насадку для срывания початков, а женщина, у которой изо рта тонкой ниточкой сочилась кровь, слабым, долетавшим как бы издалека, точно от цикады на другом конце выгона, голосом рассказывала нам, сколько их и куда они, по всей вероятности, двинулись, и приговаривала:

— Убейте их. Убейте.

Путь был долгий, но недалекий. Если положить на большую географическую карту серебряный доллар так, чтоб его центр как раз на Джефферсон приходился, так мы ни разу из-под него не выехали. Мы даже ближе к ним находились, чем думали; как-то ночью мы ехали допоздна, но ни дома, ни навеса, где б можно было переночевать, все не попадалось, так что мы