Богова делянка - Луис Бромфилд

говорил, что Отец не то что железной дорогой — боровом не мог исполу владеть с кем бы то ни было, чтобы, ликвидируя дело, не расстаться с недавним своим компаньоном либо как с заклятым врагом, либо как с другом до гроба. Так что они расстались, и Отец завершил строительство дороги. В это время, видя, что дело близится к концу, какие-то северяне продали ему в кредит локомотив, который он назвал в честь тети Дженни, с серебряной масленкой в будке машиниста, на которой выгравировали ее имя; и этим летом в Джефферсон прибыл первый поезд, паровоз украшен цветами, в будке машиниста — Отец, и когда проезжали мимо дома Редмонда, он без конца свистел в паровозный свисток; на станции — речи, и снова цветы, и конфедератский флаг, и девушки в белых платьях с красными поясами, и оркестр; стоя спереди на решетке паровоза, Отец сделал явный и совершенно ненужный намек на мистера Редмонда. В том-то и дело. Он не желал оставить его в покое. Сразу после этого ко мне подошел Джордж Уайат и все рассказал мне.

— Так это или нет, — сказал он, — а мы с ребятами знаем, что Джон прав, да и большинство из тех, кто живет в нашем округе, — тоже. Но он должен оставить Редмонда в покое. Я знаю, в чем беда: ему пришлось слишком много убивать, это на человеке плохо сказывается. Полковник храбр, как лев, мы все это знаем, но и Редмонд — не трус, ни к чему заставлять отважного человека, который один раз ошибся, все время проглатывать обиду. Ты не можешь поговорить с отцом?

— Не знаю, — сказал я. — Попробую.

Но случая мне не представилось. То есть я мог бы поговорить с ним, и он бы меня выслушал, но он бы не смог меня услышать, потому что, сойдя с решетки паровоза, сразу же включился в кампанию по выборам в законодательное собрание. Может, он и знал, что ради спасения чести Редмонду придется выступить его соперником даже при том, что он (Редмонд) наверняка знал, что после того, как в Джефферсон прибыл поезд, у него нет шансов выиграть у Отца, а может, Редмонд уже выставил свою кандидатуру, и Отец как раз потому и ввязался в эту кампанию, не помню. Так или иначе они выставили свои кандидатуры; это было жестокое состязание, в котором Отец непрестанно травил и травил Редмонда безо всякой нужды и причины, поскольку оба знали, что Отец получит громадный перевес. Так и вышло, и мы думали, что на том он успокоится. Быть может, он и сам так думал, как пьяница уверен, что покончил с пьянством; и вот в тот-то день мы и гуляли с Друсиллой по саду, и я упомянул, что сказал мне Джордж Уайат, она опустила мою руку, повернула меня к себе лицом и сказала:

— И это — от тебя? От тебя? Неужели ты забыл Грамби?

— Нет, — сказал я. — Я никогда его не забуду.

— Ты никогда не забудешь. Я не позволю. Есть вещи хуже убийства, Байярд. Есть вещи хуже, чем быть убитым. Иногда мне кажется, самое прекрасное, что может произойти с человеком, — это полюбить, лучше всего — женщину, сильно, крепко-крепко, — и умереть молодым, потому что верил бы в то, во что не мог не верить, и был бы тем, чем не мог (не мог или не хотел?) не быть.

Теперь она смотрела на меня так, как никогда прежде. Тогда я не знал, что это значит, и мне не суждено было узнать это до нынешнего вечера, потому что ни один из нас не знал тогда, что через два месяца Отец погибнет. Знал только, что она смотрела на меня как никогда прежде и что запах вербены в ее волосах стал во сто крат сильнее, пронизав самые сумерки, в которых должно было произойти что-то такое, чего я никогда и во сне не видел. Потом она проговорила:

— Поцелуй меня, Байярд.

— Нет. Ты жена Отца.

— И на восемь лет старше тебя. И еще прихожусь тебе пятиюродной кузиной. И волосы у меня черные. Поцелуй меня, Байярд.

— Нет.

— Поцелуй меня, Байярд.

Я склонил к ней свое лицо. Но она не шевельнулась и так и стояла, слегка откинувшись в талии назад, и это она сказала теперь: «Нет». И я обвил ее руками. Тогда она приникла ко мне, обмякла, как это могут делать и делают женщины, мне на плечи легли ее руки, в чьих кистях и локтях достаточно силы, чтобы править лошадьми, и кистями этих рук притягивала к себе мое лицо, пока в этом не отпала всякая необходимость: я подумал тогда о том, что такое тридцатилетняя женщина, символ древнего, извечного Змия, и о тех мужчинах, которые описали ее, и я постиг тогда, какая непреодолимая бездна лежит между жизнью и словом: что тот, кто может, действует, а тот, кто не может и достаточно сильно страдает от того, что не может, пишет об этом. И тогда я освободился — снова мог видеть ее, увидел, что она все еще смотрит на меня тем самым темным, непроницаемым взглядом, смотрит на меня исподлобья; следил, как поднялись ее руки, чуть не в точности повторив то движение, каким она обвила мои плечи, будто она повторяла пустой, формальный жест всякого обещания, чтобы я никогда не забыл его, — эти углы локтей, выставленные вперед, когда она прикоснулась руками к веточкам вербены в волосах; я стоял, глядя на эту слегка склоненную головку, на короткие, обкромсанные волосы, на неподатливые, странно церемонные углы обнаженных локтей, которые слегка отсвечивали в угасавшем свете, когда она отцепила от волос веточку вербены и вдела ее мне в петлицу; я думал о том, как война попыталась превратить всех южанок ее поколения и класса в один-единственный тип — и как это не вышло; в их глазах — одно и то же страдание, одинаковость пережитого (она и тетя Дженни пережили почти что одно и то же, только тетя Дженни успела провести со своим мужем несколько ночей перед тем, как его привезли домой на фуре для снарядов, а Гэвин Брекбридж был всего лишь женихом Друсиллы), однако за ним стояла несокрушимая женская индивидуальность — не то что у бессчетного множества мужчин, которые вернутся с войны и живут на государственный кошт, точно скопище кастрированных быков, утратив все, кроме одинаковости пережитого, которого они не могут и не смеют забыть, иначе в тот миг прекратится само их существование, чуть