Богова делянка - Луис Бромфилд

— Теперь я должен сказать Отцу, — сказал я.

— Да, — согласилась она. — Ты должен ему сказать. Поцелуй меня.

И вновь повторилось то, что прежде. Нет. Два раза, тысячу раз — и ничего похожего — извечное и символическое тридцать для молодого человека, юноши, и каждый раз вбирало в себя все и в то же время все отрицало, каждый — неодолимо неповторим, в каждом — воспоминание отвергало сиюминутный опыт, и в каждом — сиюминутный опыт обгонял воспоминания; искусство, не знающее усталости, знание, неподвластное пресыщению, когда тебя ведут, тобой управляют какие-то тайные сноровистые мышцы, точно так же, как в локтях и запястьях дремлет умение управлять лошадьми; она отступила назад, одновременно поворачиваясь, и, не глядя на меня, ни разу не взглянув на меня и быстро удаляясь в сумерках, проговорила:

— Скажи Джону. Скажи ему сегодня же.

Так я и собирался. Пошел сразу в дом, в кабинет; не знаю почему, я вышел на середину ковра перед холодным камином и стал там навытяжку, как стоят солдаты, и, глядя прямо перед собой поверх его головы, сказал: «Отец» — и запнулся. Потому что он даже не слышал меня. «Да, Байярд?» — сказал он, но он не слышал, хотя, ничего не делая, сидел за своим письменным столом, неподвижный, застыв в той же мере, в какой я был скован, на столе — рука с потухшей сигарой, рядом с рукою — бутылка бренди и так и оставшаяся нетронутой рюмка, безмолвно окутанный и опьяненный триумфом, какой уж он там испытывал с того времени, как под вечер поступили последние ошеломляющие результаты голосования. Так что я дождался, пока кончится ужин. Мы отправились в столовую и бок о бок стояли там, пока не вошла тетя Дженни, а потом, в желтом бальном платье, — Друсилла, которая прошла прямо ко мне и бросила мне неистовый, непроницаемый взгляд, затем направилась к своему месту и ждала, пока я пододвину ей стул в то время, как Отец подавал стул тете Дженни. К тому времени он очнулся, не настолько, чтобы говорить самому, скорее — чтобы сидеть во главе стола и отвечать на вопросы Друсиллы, которая была как-то лихорадочно и блистательно говорлива, — время от времени отвечать ей с той учтивой и гордой нетерпимостью, которая в последнее время приобрела немного судейский оттенок, словно простое участие в политической тяжбе, исполненной неистового, пустого красноречия, задним числом обратила его в юриста, хотя он был кем и чем угодно, но только не юристом. Друсилла и тетя Дженни поднялись и оставили нас, и он сказал: «Постой», — хоть я вовсе даже и не двинулся за ними, — и велел Джоби принести одну из тех бутылок вина, что он привез из Нового Орлеана, когда ездил туда в последний раз — занять денег, чтобы погасить свои первые закладные, выданные под железную дорогу. Потом я вновь стал, как стоят солдаты, глядя прямо перед собой поверх его головы, он сидел вполоборота к столу, уже с брюшком, хотя и небольшим, слегка поседевшими волосами, хотя борода нисколько не поседела, со свойственным юристам фарисейским видом судии и исполненными нетерпимости глазами — в последние два года на них образовалась прозрачная пленка, как у хищных, через которую они взирают на мир, какого никогда не видит, быть может, не смеет видеть ни одно травоядное, я замечал такую раньше на глазах людей, которые слишком много убивали, которые убили столько, что, сколько ни живи, никогда больше не остаться одному. И я опять произнес: «Отец», — и потом рассказал ему.

— А? — сказал он. — Сядь. — Я сел; я смотрел на него, наблюдая, как он наполнил оба бокала, и на этот раз я знал, что теперь было даже еще хуже, чем когда он не слышал: он не придал никакого значения. — Судья Уилкинс говорил мне, что с юриспруденцией у тебя хорошо. Я рад был это слышать. Пока что в делах я в тебе не нуждался, но теперь ты мне понадобишься. Я завершил сейчас деловую часть моих планов, в которых ты не мог оказать мне помощи; я действовал, как требовали того земля и время, ты для этого был слишком молод, мне хотелось защитить тебя. Но сейчас и земля, и времена меняются, и что придет на смену, зависит от объединения усилий, от крючкотворства и, уж конечно, от разного надувательства; тут я сущий младенец, зато ты, поднаторев в законах, сможешь постоять за свое — за наше. Да. Я достиг своей цели и теперь произведу в себе небольшую нравственную чистку. Я устал убивать людей, безразлично ради какой необходимости, чего ради. Завтра я отправлюсь в город — если встречусь с Беном Редмондом, я буду безоружен.

3

Домой мы добрались к полуночи; и через Джефферсон нам не пришлось ехать. Еще не завернув в ворота, я увидел огни, сияние люстр — в зале, в парадной гостиной и в той комнате, которую тетя Дженни (безо всяких усилий, а может, даже и намерений) приучила даже Ринго именовать общей; через портик, меж колонн на улицу падал свет. Потом я увидел лошадей, слабое поблескивание кожаных ремней и сверкание пряжек на черных силуэтах, а потом и людей — Уайата и прочих из старого Отцова отряда, — я и забыл, что они будут здесь. Забыл, что они будут здесь; я устал и совсем обессилел от напряжения и, помню, подумал: «Теперь. Начать надо сегодня же. Я не имею времени даже до завтра, когда смог бы им сопротивляться». Полагаю, они выслали дозорного, целый патруль, потому что, по-видимому, сразу же узнали, что мы свернули к дому. Навстречу мне вышел Уайат, я придержал кобылу и сверху вниз смотрел на него, на людей, сгрудившихся в нескольких ярдах за ним с выражением той странной, хищной приверженности этикету, которую напускают на себя в подобных ситуациях южане.

— Ну вот, мальчик, — сказал Джордж Уайат.

— Это… — сказал я, — он…

— Все было чин чином. В открытую. Редмонд — не трус. У Джона под обшлагом — пистолет, как всегда; только он к нему не прикоснулся, ни разу к нему не притронулся. — Я видел, как он это делал, однажды он мне показал — пистолет (в нем не было и четырех дюймов длины) с помощью зажима, который Отец сам смастерил, крепился с внутренней стороны к запястью левой руки; он вскидывал одновременно обе руки, ставил их крест-накрест и стрелял из-под левой руки, словно от собственного взора старался скрыть то,