Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни - Шэнь Цунвэнь
Они, шатаясь, спустились к лодке и стали раскачивать ее грязными руками. Их речь была невнятной, будто у них во рту катались грецкие орехи. Заплетающимися языками они орали:
— Это кто тут поет? А ну, отзовись! Давай-ка, спой нам сладко, пять сотен платим! Ты слышишь? Папочка пять сотен дает на бедность!
Звуки хуциня резко смолкли, в лодке наступила тишина.
Гуляки, не унимаясь, пинали лодку ногами, бум-бум-бум. Потом они попытались откинуть навес и стали искать, как он крепится. Попытки не увенчались успехом, и один из них закричал:
— Эй, потаскуха, значит, наши деньги тебя не устраивают? Прикидываетесь глухонемыми? Кто там с тобой развлекается? Думаешь, я его боюсь? Я не боюсь самого императора! Эй, музыкант, ты там? Черт меня подери, если я боюсь императора — да я не боюсь даже командующего армией или командира нашей дивизии — они оба те еще ублюдки, сволочи! Да, столетние[36] куриные яйца, никчемные тухлые яйца! Никого я не боюсь!
Другой хриплый голос добавил:
— Чертовы шлюхи! А ну, вылезайте и принимайте папочку на борт!
С берега на навес полетели камни, а в адрес обитателей лодки полился поток грязной брани и оскорблений. Все на борту запаниковали. Хозяйка убавила огонь в лампе и вышла откинуть навес. Парень, едва услышав клокочущие гневом голоса, схватил хуцинь и незаметно перебрался в кормовую каюту. Несколько мгновений спустя он услышал, как двое пьяных гостей, ругаясь, вошли в носовую каюту и, отпихивая друг друга, пытались поцеловать Лао Ци, Удо и даже хозяйку. Затем один спросил:
— Ну и кто же тут играл музыку? Тащите музыканта сюда, пусть споет папочке еще одну песню.
Хозяйка от страха и звука издать не могла, Лао Ци тоже не знала, как быть. Гуляки принялись громко скандалить:
— Мерзкие шлюхи! Вытаскивайте этого рогоносца, чтобы он поиграл для нас, в награду — тысяча! Сам Цао Цао, первый из героев, — и тот не был бы так щедр! Тысячу, слышите, тысячу! Давай его сюда, а не то спалим это корыто! Слышишь, старая подстилка? Не зли папочку! Что таращишься?! Не видишь разве, с кем разговариваешь!
— Господа, мы тут сидели тихо, по-семейному, здесь больше никого…
— Нет? Нет, говоришь? Ах ты, никчемная старуха, никакого толку от тебя! Старый сморщенный мандарин! К черту ублюдка-музыканта, я сам буду играть и петь!
С этими словами один из гостей встал, собираясь обыскать каюту на корме, У хозяйки от испуга отвисла челюсть. Лао Ци сообразила, что нужно делать и решительно схватив его руку, положила ее на свою пышную грудь. Тот мгновенно понял, что к чему, и снова сел.
— Ну, так-то лучше, так-то хорошо! Папочка может себе это позволить. Здесь он сегодня и заночует, — сказал он. После этого он пропел отрывок из пекинской оперы — арию императора Сун Тайцзу о своей супруге: «Во Дворце цветения персика я был пьян, пораженный необыкновенной красотой Сумэй».
Гуляка растянулся слева от Лао Ци, а его собутыльник, не говоря ни слова, расположился по правую сторону.
Когда в носовой каюте стало немного тише, молодой человек шепотом позвал через перегородку хозяйку.
Та тихонько выбралась к нему, все еще не в состоянии прийти в себя после нанесенных ей оскорблений. Парень, не до конца понимая происходящее, спросил ее:
— Что происходит?
— Это солдаты из лагеря, пьяные вдрызг. Подожди немного. Они скоро уйдут.
— Хорошо бы. Я же вам сказать забыл. Сегодня приходил человек, лицо у него квадратное, похож на большого начальника. Он передал, чтобы не принимали клиентов. Он вечером зайдет.
— Обут был в высокие кожаные сапоги? А голос — громкий, как гонг?
— Да, точно. А еще на пальце — большой золотой перстень.
— Похоже, это был названый отец Лао Ци. Он утром заходил?
— Ага. Мы долго разговаривали, потом он ушел. Я угостил его каштанами.
— Он что-нибудь еще говорил?
— Что обязательно зайдет, потому нельзя принимать клиентов… Еще сказал, что сводит меня выпить.
Хозяйка призадумалась — зачем же приходил смотритель? Неужто он сам собирался провести здесь ночь? Может, ему захотелось чьей-то компании, близкой по возрасту? Непонятно. Старая лодочница давно привыкла к городской грязи, ничто в мире не могло ее смутить, однако же слова солдат, что она «уже ни на что не годится», показались обидными. Она тихонько заглянула в переднюю каюту. Увидев, что там творится, она поморщилась, под нос обругала гостей свиньями и собаками, а затем вернулась назад.
— Ну, что они там делают?
— Ничего такого.
— Так что же там происходит? Они ушли?
— Ничего особенного, спят.
— Спят?
Хозяйка не видела выражения его лица, но уловила интонацию его голоса, потому предложила:
— Послушай, зятек, ты ведь нечасто бываешь в городе — давай сойдем на берег и прогуляемся? Нынче вечером в храме Саньюаньгун — представление, я могу сделать хорошие места. Исполняют пьесу «Цю Ху трижды шутит над своей женой».
Парень лишь покачал головой, не проронив ни слова.
Солдаты еще немного пошумели и, наконец, ушли. Три женщины, сидя у лампы в носовой каюте, перешучивались и высмеивали пьяных гостей. Муж Лао Ци остался сидеть на корме. Хозяйка дважды ходила к нему и приглашала присоединиться к компании — он не откликался. Не в силах сообразить, что же его так разозлило, хозяйка перешла к проверке узоров на полученных четырех банкнотах. Она разбиралась в фальшивках, эти казались подлинными. Хозяйка показала Лао Ци узоры и серийные номера при свете лампы, а затем поднесла деньги к носу, и, понюхав, сказала, что они, наверное, из мусульманского ресторанчика, поскольку от них пахнет говяжьим жиром.
Удо снова попробовала позвать парня:
— Братец, братец, гости ушли, давай допоем песни! А потом мы можем… — она не закончила фразу, поскольку ее одернула и увела прочь Лао Ци, у которой, казалось, было что-то свое на уме.
На лодке было очень тихо. Парень, еще недавно нежно перебиравший струны, теперь не издавал ни звука.
С берега доносились звуки барабанов, гонгов и сон. Торговец с прибрежной улицы женился, на свадьбу собирались гости, шли приготовления к долгому и шумному празднеству.
Лао Ци тихонько сунулась на
