Несмолкающая батарея - Борис Михайлович Зубавин
Закурили, пряча папироски в рукава.
– Давно из училища? – спросил ротный.
– Сразу. Даже дома не успел побывать.
– А звать как?
– Василием Павловичем.
– А родом откуда?
– Из-под Москвы. Слышали город Подольск?
– Как не слыхать! Родители живы-здоровы?
– Мама на заводе работает, отец не знаю где воюет. Ещё сестренка есть, она тоже на заводе вместе с мамой работает.
– Комсомолец?
– Кто, я?
– Не я же.
– Конечно.
– Ладно, чирий-Василий, слушай обстановку. Мы здесь держим улицу. И она, прямо скажем, держится на том самом взводе, который ты сейчас примешь. – Ротный помолчал, подумал, потом прибавил: – Если успеешь, конечно. Так вот, если примешь, – ни с места. Ни на шаг чтобы из того дома. А то всем нам будет труба. На фронте ещё не бывал?
– Первый раз, – поспешно, с охотой отозвался Ревуцкий.
Ротный надсадно закашлялся, и над ними опять пронесся рой светящихся пчёл. Потом, откашлявшись, ротный сипло сказал:
– Стало быть, принимаешь боевое крещение. Поздравляю. А теперь слушай дальше обстановку. Дом будешь держать всеми имеющимися в твоём распоряжении средствами. Патроны и еда тебе посланы, людей не проси, сам не нервничай понапрасну и других тоже не нервируй, потому что людей ни у меня, ни у комбата нет. А за тот ключевой дом мы с тобой головами отвечаем в случае чего. Понял обстановочку?
– Понял, – прошептал Василий Павлович.
– Оружие есть?
– Пистолет.
– Пистолетом тут только сахар колоть. Ну, да там оружия вдоволь и даже больше. Иди. Скляренко проводит тебя. Скляренко!
– Я здесь, товарищ старший лейтенант, – отозвался сидящий подле Ревуцкого солдат-связной, только что прибежавший сюда вместе с Василием Павловичем с командного пункта батальона.
– Слушай, Скляренко, обстановку. Проведёшь лейтенанта на «уголок», подождёшь, а как он разберётся, что к чему, уяснит и вникнет, вернёшься, доложишь. Ну, валяйте, пока не светало. – И он опять надсадно, с болезненным стоном закашлялся.
– Вам надо лечиться немедленно, у вас бронхи простужены, – подождав, пока над ними пролетят вперегонки красные, жёлтые и зелёные пчёлки, вмиг отозвавшиеся на кашель ротного, с сожалением и сочувствием сказал ему Василий Павлович.
Ротный сипло рассмеялся.
– Давай, давай топай. Такие довоенные болезни сейчас некогда лечить. Ты давай, советчик Василий, быстрее взвод принимай.
– Слушаюсь, – сказал Ревуцкий, попятился, приподнялся с корточек и, согнувшись в три погибели, побежал следом за связным.
3
Они выскочили на улицу, перемахнули её скачками, словно антилопы, упали на покрытые ледком, холодные и скользкие торцовые камни тротуара, а полежав немного и отдышавшись, побежали, прижимаясь к стенам домов вдоль улицы. Откуда-то из темноты встречь им бил крупнокалиберный пулемёт. Казалось, он где-то совсем недалеко и фашисты, стреляющие из него, прекрасно видят и солдата в сдвинутой на затылок каске, и лейтенанта Ревуцкого с гулко бьющимся сердцем, тяжело, загнанно дыша, мчащегося вдоль улицы, следом за солдатом; видят и сейчас же, быть может через мгновение, выпустят целый пулемётный залп прямо в них.
Но ничего страшного не случилось, и трассирующие пули, выпущенные из того пулемёта, летели себе и летели как ни в чём не бывало по самой средине улицы и таяли, гасли, потухали безобидно, печально и красиво где-то в тёмной уличной глубине.
И вдруг офицер и провожающий его солдат в мгновение ока исчезли с улицы, беспокойно простреливаемой крупнокалиберным пулемётом. Их словно ветром сдуло, а улица вдруг ярко и мертвенно осветилась взлетевшими в разных концах её двумя белыми ракетами, и тут сразу поднялась неистовая испуганная пулемётно-винтовочно-автоматная пальба, рванулось на мостовой, ухнуло несколько крупных гранат, и так же враз, словно сконфузясь, всё стихло. И уже трудно было понять, кто в кого, почему и откуда стрелял.
Но этой страшной, истерической стрельбы, длившейся ровно столько, сколько качались подвешенные над улицей ракеты, ни Ревуцкий, ни Скляренко не слышали. Они в это время, спрыгнув, сбежав по каменным ступенькам, шли гулким, длинным, тёмным подвалом, перебирая руками по его скользкой, мокрой и липкой стене, так что, когда настало время выбираться им наверх, никакой стрельбы уже не было.
Вылезши из подвала, они очутились в том самом доме, на котором, по словам ротного командира, «держалась вся улица». Позднее, когда достаточно рассвело и можно было оглядеться, узнать и определить, что к чему и зачем, лейтенант Ревуцкий понял: дом был действительно ключевой, заглавной позицией роты, захватившей и удерживающей в своих руках улицу, так как из окон его контролировались и просматривались все ближние и дальние подходы к этой улице. «Уголком» его назвали тоже не напрасно: он углом, как утюг, врезался в площадь с краснокаменной, голой и сумрачно строгой католической церковью на противоположной стороне.
Лейтенант взбежал следом за солдатом на второй этаж. Здесь чувствовались люди. Двери были выбиты, выломаны или распахнуты настежь, и лейтенант, ещё не увидев ни одного человека, почувствовал непременное здесь присутствие людей: откуда-то в коридор тянуло табачным дымом, кто-то с кем-то по-ночному тихо, мирно переговаривался, где-то послышался сдержанный смех и очень отчётливый после этого возглас густым, дьяконским басом:
– Ну и балда же ты непоправимая, Авдеев!
Да, всё говорило о том, что тут были люди, и самое отрадное – свои.
Вошедших осветили фонариком, властно сказали из темноты:
– Стой!
– «Панорама», свои, свои, – весело и торопливо сказал Скляренко. – Здорово! Кто теперь за командира у вас?
– Ты, малыш, притопал?
– Та я ж, товарищ Белоцерковский.
– Ну, здоров. Зачем тебя принесло?
– Товарища лейтенанта привёл командовать вами.
– Ступайте к сержанту Егорову. Он в самом «уголке».
Сержант Егоров находился в самой что ни есть угловой комнате. Как тут можно было жить-размещаться цивильным жителям, одному богу, вероятно, известно, однако для уличного боя комната эта была доброй находкой: окна, выходившие направо и налево, а одно, широкое, с балконом-фонарём, – на самую площадь, давали возможность и глядеть и отстреливаться тоже на все три стороны, без особых хлопот держать чуть ли не круговую оборону.
4
А ночь шла на убыль. На улице уже стало сереть, и в доме можно было хотя и с трудом разглядеть лица людей.
Сержанту Егорову, скуластому, широкоплечему, по виду годов сорока человеку, и принадлежал тот дьяконский бас, коим кто-то был добросердечно назван балдой.
Кто же? Лейтенант Ревуцкий пожал руку сержанту и, стоя рядом с ним в простенке меж окон, огляделся. Здесь, кроме него, Скляренко и сержанта Егорова, ещё был всего лишь один, круглолицый, со смуглым, грибным, румянцем на щеках, молодой и, видать, разбитной, весёлый человек. Он сидел на полу возле откупоренного цинка, заряжал патронами круглые автоматные диски и, улыбаясь во
