Несмолкающая батарея - Борис Михайлович Зубавин

На КП меня встретили тревожные, вопросительные взгляды Халдея, Макарова, Шубного. Впрочем, Халдей смотрел на меня не столько тревожно, сколько осуждающе. Это меня ещё больше разозлило.

– Ну, нечего глаза таращить! – набросился я на Шубного. – Вызывай Сомова и Огнева.

– «Кама», «Кама», – испуганно забубнил Шубный, сопя от усердия. – Давай девятнадцатого, одиннадцатый будет говорить. «Дон»… Двадцать второй… одиннадцатый на проводе…

– Слушайте внимательно, – сказал я. – У тебя, Огнев, слева, у тебя, Сомов, справа в кустах три ёлки. Сшибить с вершин все сучки.

– Пулемётом? – с хрипотцой спросил Сомов.

– Ты что, спал, что ли?

– Спал.

– С добрым утром! – весело поздравил его Огнев.

– Действуйте.

– Есть, – ответили они в один голос.

Ударили станковые пулемёты. Я вышел из блиндажа. С ёлок сыпалась хвоя. Они оголялись на глазах. Вдруг вся макушка одной из них, самой высокой, закачалась и, чуть задержавшись, стала медленно валиться на землю. Это сделал, конечно, Огнев – самый лучший пулемётчик роты.

– Всё, – с удовлетворением заметил Иван Пономаренко, стоявший рядом со мной. – Теперь не тильки зозуле, а и горобцу причипиться нема за шо.

Я вернулся в блиндаж.

Шубный имел привычку подключаться к коммутатору батальона и слушать, о чём разговаривает штаб с командирами других рот, какие поступают распоряжения с КП батальона. Безвылазно сидя у меня на телефоне, Шубный тем не менее был самым осведомлённым человеком в батальонных делах. Сейчас он тоже подслушивал и доверительно прошептал мне:

– Про вас разговаривают.

Я взял трубку. Разговаривал командир батальона подполковник Фельдман, маленький, толстый, очень храбрый человек, со своим заместителем Станковичем, который находился в третьей роте.

– Так вот, – говорил Фельдман, – если успеешь, побывай у него и обязательно передай этому обормоту от моего имени, что если он вздумает снова без моего разрешения идти в разведку, я сниму его с должности командира роты.

Послышался смех Станковича, потом он сказал:

– Ладно, я с ним поговору.

Покраснев, я положил трубку на стол.

– Выключись, к чертовой матери! Нечего подслушивать чужие разговоры. Завели моду висеть на чужих проводах, сплетни собирать. Где Халдей?

– Я здесь, – отозвался тот, выходя из дальнего угла блиндажа.

– Нажаловались, Никита Петрович?

– Про что?

– Про кусты, известно про что.

– Я не жаловался, а только сказал подполковнику, когда он позвонил, где вы. Вот и всё.

Халдей, спокойный, умудрённый годами, уверенный в своей правоте, стоял передо мной и с тем сожалением, с каким обычно смотрят умные люди на того, кто делает глупости, смотрел на меня.

4

Линия переднего края дугою растянулась чуть ли не на два километра. По оврагам, по кустам, не видя друг друга, маленькими гарнизонами сидели четыре пулемётных взвода моей роты.

На левом фланге стоял лейтенант Сомов. С соседом, третьей ротой, которая находилась почти на километр левее его и в тылу, у Сомова была огневая связь. Правым его соседом являлся младший лейтенант Огнев, между ними – кусты, в которых меня обстреляла «кукушка». Дальше, в овраге, сидел со своими людьми лейтенант Лемешко, а ещё дальше – взвод старшины Прянишникова. Потом начиналось болото, густо поросшее кустами, а за болотом, в лесу, находился наш правый сосед.

На переднем крае шла обычная для нас жизнь. Старший лейтенант Веселков и лейтенант Ростовцев начали пристреливать орудия и миномёты, ставить перед пулемётными взводами заградогни. Постукивали пулемёты: это командиры, сговариваясь по телефону, устанавливали ориентиры кинжальных и фланкирующих огней для ночной стрельбы, готовились при необходимости прикрывать друг друга. Пристрелкой руководил Макаров. Мы ещё ночью уточнили с ним всё, что надо будет сделать днём, и составили примерную схему обороны.

Пришли на КП Ростовцев и Веселков. Орудия и миномёты пристреляны. Перед каждым выводом поставлены неподвижные заградительные огни. Надо давать им названия, условные серии ракет. Решили назвать огни: «Лось», «Верблюд», «Тигр» и «Слон».

Веселков с честью носил свою фамилию. Это был песенник, балагур, плясун. Вот и сейчас – уселся на нары, сдвинул фуражку на затылок, привалился плечом к стенке и потихоньку запел:

Расцветай, кудрявая рябина,

Ох, да наливайтесь, вишни, соком вешним…

Рябоватый, малоразговорчивый Ростовцев, сидя подле него, скручивал папироску. Ростовцев – чудесный практик из сержантов, звание лейтенанта присвоено ему недавно. Он ещё не привык к офицерским погонам, они смущают его. Очевидно поэтому он несколько дней ходил вообще без погон; сержантские снял, так как он уже перестал быть сержантом, а надеть офицерские погоны стеснялся, так как слишком неожиданным был для него этот переход, если можно так выразиться, из сержантского в офицерское положение. Лишь потом, когда я сделал ему замечание, он решился надеть погоны.

Не успел Веселков закончить своей песни, как меня вызвали на улицу. В овраге стояла толпа автоматчиков. На склоне оврага сидел генерал Кучерявенко, командир дивизии, в оперативном подчинении которой находился наш батальон. Генерал о чём-то разговаривал со своим адъютантом, стоявшим подле него.

– Командир четвёртой роты, капитан… – начал я докладывать, но генерал перебил меня:

– Ладно, знаю. Пойдём посмотрим, как вы тут устроились.

Я повёл его во взвод Лемешко. Дорога туда была самой безопасной.

– А ведь обстреляли нас, сволочи! – вдруг сказал генерал.

– Вы напрасно днём пришли сюда, – ответил я. – Опасно же.

– Ну, это еще полбеды, – весело отозвался он. – Люди-то твои ходят?

– Ходят.

– А мы что, не люди, что ли?

Когда мы пришли во взвод Лемешко и, высунув перископ, смогли увидеть лишь небольшой участок нейтральной полосы, а дальше всё скрывалось от нашего взора за бугром, генерал призадумался. Отдав перископ Лемешко, он долго молчал, покусывая прутик.

– Плохо, – наконец проговорил он. – Как, по-твоему, сержант? – обратился он вдруг к сержанту Фесенко, стоявшему тут же.

– Не видно ничего, товарищ генерал, – бойко ответил тот. – Надо вперёд продвинуться. А так – разве это война?

Генерал, прищурясь, посмотрел на меня. Лицо его оживилось, он как бы спрашивал меня с весёлым любопытством своими зоркими, небольшими, окружёнными старческими морщинками глазами: «Понял ли ты что-нибудь? Неужели ты ничего не понял?»

– М-да… – с сожалением проговорил он, видя, что я молчу и, стало быть, в самом деле ничего не понял. – Ну, будьте здоровы! – И пошёл, помахивая прутиком, в распахнутой шинели, обратно. Мы тронулись следом.

День был солнечный, тёплый. Не доходя до моего блиндажа, генерал сел на землю, сказал мне:

– Садись, капитан.

Я сел.

– Боевой устав пехоты у тебя с собой?

– Он в блиндаже, я сейчас принесу.

– Не надо, – сказал генерал. – Боевой устав пехоты должен быть у командира всегда при себе, в полевой сумке. – По его сердитому голосу было видно, что он