Романеска - Тонино Бенаквиста

Самозванец рассказал обо всем Простодушной, которую чрезвычайно высоко ценил за то, что она была единственной, кто верил его россказням.

Простодушная шепнула словечко Похотливому, считая, что ему можно доверять: не понимая его игривых намеков, она принимала их за тонкие знаки уважения к ее персоне.

Круг замкнулся однажды вечером, когда тот, кого называли Заклинателем, подошел к Мятежнице, чтобы просветить ее относительно одного тайного предприятия, в результате которого скоро падут стены их темницы.

*

В день премьеры «Влюбленного бандита» француз истратил последние пенни на билет в театр «Перл». Но зритель он был никудышный: он снова проверил балконы, заглянул в ложи, обшарил кулисы, где наконец заметил некий силуэт, закутанный в муаровый плащ и почти слившийся с фоном. Ожидавшая своего выхода статистка в костюме куртизанки из бедных кварталов подтвердила, что это действительно грозный и загадочный Чарльз Найт.

Страшно нервничая, француз воспользовался аплодисментами перед антрактом и подошел к нему. Он хотел бы сразу задать главные вопросы: «Вы видели ее? Говорили с ней? Она здорова? Улыбается по-прежнему? Где она сейчас? Вы могли бы отвести меня к ней? Прямо сейчас, к чему откладывать?» — но вместо этого ему пришлось начать с преамбулы, с которой он, в сущности, не знал, что делать. Чтобы его не приняли за одержимого, он был вынужден представить в наиболее рациональной форме историю, которую меньше всего можно было назвать рациональной, рассчитывая на имевшееся у драматургов чутье на исключительные ситуации, которые им просто необходимы как главный материал для творчества.

На деле автор услышал самый что ни на есть спутанный рассказ: какой-то приезжий, явившийся с другого края света, утверждал ни много ни мало, что является персонажем одной из его пьес — про́клятым влюбленным из «Супругов поневоле».

Чарльз Найт призвал весь свой здравый смысл, чтобы успокоить безумца, явно ставшего жертвой феномена, который хорошо известен драматургам, — по крайней мере, тем из них, кто умеет взять зрителя за душу. Бывают случаи, когда пьеса настолько трогает зрителя, что он узнает в ней события собственной жизни, и под воздействием этого явления, редкого, но сильнодействующего, он начинает путать реальную жизнь с пьесой и внушает себе, что автор описал в ней именно его. Чарльз Найт знавал такие прецеденты, а потому увидел в этом дань уважения к своему произведению. Он заявил, что у него нет нужды красть что бы то ни было у кого бы то ни было, поскольку он обладает достаточно богатым воображением, чтобы написать десять продолжений «Супругов поневоле». После чего попросил поклонника своего таланта вернуться в зрительный зал, где ему и место.

Тот же, сдерживая раздражение, заверил автора, что не собирается разглашать его тайны: никто никогда не узнает о его творческих хитростях, он только просит сообщить ему, и как можно скорее, где он взял фабулу своей пьесы.

Вместо водевиля зрители в зале услышали далекое эхо разыгравшейся трагедии и подумали, что это такой сценический эффект. На возмущенные крики Чарльза Найта прибежал директор, узнал докучливого посетителя, наводившего у него справки три дня назад, и пригрозил полицией, в случае если тот сорвет спектакль.

Француз, внезапно ставший сговорчивым, как будто на него подействовало предупреждение, извинился и пообещал никогда больше не появляться в театре. Он слишком долго ждал этой встречи, чтобы сейчас отправиться в каталажку: ведь неизвестно, куда этот непредсказуемый Чарльз Найт мог снова подеваться. Раздраженные актеры «Влюбленного бандита» вновь обрели тишину, необходимую для продолжения спектакля.

Снаружи конца представления ждал человек. Он не испугался солдат, противостоял дикарям, спорил с матросами, сражался с наемниками, так неужели он капитулирует перед каким-то писателем?

*

И революция свершилась. Ночью, неожиданно. И была она подготовлена с такой тщательностью, на которую сумасшедшие считаются обычно не способными. Операцией руководила Мятежница, уверенная в своем войске. Еще до рассвета были нейтрализованы сиделки и санитары, да так ловко, что в соседних корпусах этого никто не заметил. Главный врач, привязанный к креслу ремнями, прочность которых ему впервые приходилось испытывать на себе, был вынужден наблюдать за ходом восстания. Великий специалист по исцелению нервных больных, он, вместо того чтобы увидеть в происходящем материал для очередной увлекательной главы своего труда, посвященного душевным болезням, расценил все как ужасное предательство и угрозу самим основам его специальности. При виде сотни умалишенных, соблюдающих дисциплину римской когорты и уже в самих своих действиях проявляющих высокомерие победителей, все его теории рассыпались в прах. Сто психических отклонений сложились в идеальную сплоченность — абсолютно неприемлемую, оскорбительную, невозможную, непростительную. Столько лет самоотверженного труда попраны этим батальоном сумасшедших, в которых вдруг проснулось чувство локтя! Неблагодарные твари! Вместо того чтобы завещать свое безумие на благо науки, они предпочли вдруг вновь обрести разум и выступить сомкнутым строем не хуже, чем в самой искусной из армий. А как больно видеть, что возглавляет их самая безумная из всех, сумевшая увлечь этих простодушных идиотов собственной химерой, посулив им невесть какую награду, как только они окажутся на свободе. Но ведь ни один из них там не выживет, даже она, ослепленная своими поисками выдуманного суженого. Когда ее распрекрасное войско разбредется кто куда, она уйдет умирать куда-нибудь в лес, бормоча ужасные заклятия и предаваясь своим галлюцинациям.

Врачу было невдомек, что каждый из этих безумцев выслушал историю француженки, на что сам он оказался не способен. И каждый узнал в этой истории себя — кто в какой-то подробности, кто в эпизоде, — все они так же страдали от неприязни соседей, всех когда-то объявляли неблагонадежными, несущими угрозу нравственности, всем врачи простукивали череп, все стали изгоями.

Опьяненные первой одержанной победой, с трудом сдерживая восторг, повстанцы проскользнули между строениями и собрались перед главными воротами. Страдавшие бессонницей пациенты чумного корпуса пристыли к окнам, завороженно наблюдая, как их собратья по лечебнице отважно пытаются выбраться на волю. Начался волнующий диалог, в ходе которого одни, вцепившись в прутья оконных решеток, умоляли других сдаться, а те приглашали их последовать за ними в едином освободительном порыве. Больные, чувствовавшие себя в безопасности, казались сумасшедшим сумасшедшими. А сумасшедшие, спешившие поскорей оказаться на воле, казались сумасшедшими больным.

Крики привлекли внимание солдат из корпуса уволенных с военной службы по состоянию здоровья, и те отправились как бы в разведку. Одобряя саму идею неповиновения, они не знали, к какому лагерю примкнуть: к сумасшедшим, жаждущим свободы, или к больным, цеплявшимся за свое последнее убежище. Они попытались было положить конец возникшей