Мимочка - Лидия Ивановна Веселитская
«Не сердись, что я опять тебе пишу, несмотря на твою холодность и молчание. Прости, что я опять пишу; но мне это одно облегченье, если уж нельзя быть с тобой и видеть тебя. Я хотела молчать, но это выше сил моих. Все это время, с твоего отъезда, я как сумасшедшая и не понимаю ничего, кроме того, что невозможно так жить, что надо, чтоб это прошло и вернулось прежнее. Но прежнее не вернется? Не может вернуться?.. Делай что хочешь, и люби кого хочешь, но не могу я умереть так далеко от тебя, не повидав тебя еще хоть раз!
Maman поговорит с тобой толком, а я и говорить не могу, ни писать, ни обдумать чего-нибудь, и так боюсь рассердить тебя!.. Ты меня жалел прежде, отчего же теперь ты не жалеешь меня? А между тем никогда еще мне не было так тяжело и больно, как теперь. И ты, такой добрый и милосердый, добрый ко всем, так жесток ко мне! За что ты все отнял у меня: и свет, и жизнь, и радость?.. Я не хочу упрекать тебя и докучать тебе; я отлично понимаю, как я тебе не пара и что я не стою твоего мизинца; но, ты думаешь, она тебя стоит? Не сам ли ты говорил мне, что нет умных женщин и что все одинаковы, а разница только в том, любят они вас или не любят?.. И это правда, потому что я тебя люблю, а она не любит. Это-то тебе в ней и нравится? Она любит себя, свои книги, свои науки; а я люблю тебя одного и ничего другого не знаю и знать не хочу. Ты моя книга, ты моя наука и моя радость, мое все!.. Прости, если я говорю это из ревности, но мне так больно, так больно! И прости, что я пишу так много. О, Боже, Боже! Если б я умела что-нибудь сказать, чтоб угодить тебе. Но у меня рука дрожит, и глаза от слез не видят. Дорогой мой! Дай мне, дай увидеть тебя еще хоть раз. Я всех их брошу, я в огонь пойду, только кликни свою бедную Мимочку».
Maman и краснела, и вздыхала, разбирая это жалкое письмо. Ей было стыдно за дочь, которую ей словно подменили. Письмо ни дать ни взять из романа, такое ненатуральное… «В огонь пойду… Кто это ходит в огонь?.. Однако яду хватила!.. О, Господи, Господи! Уморят они меня совсем».
Покачав головой, maman разорвала письмо в мелкие клочки и бросила их на пол; потом, сердясь на Мимочку и проклиная «мерзавца», смутившего их безмятежное житие, она купила толстую свечку и пошла поставить ее в благодарность за возвращенные ей письма Мимочки…
По уходе ее от Жюля Ольга, посмеявшаяся над ней и над ее миссией и искусно передразнившая некоторые ее выражения, тоже заторопилась домой, а жениха послала за его братом с приглашением к ним на блины.
Альбер сидел у своего рабочего стола в жилете и рубашке и, нахмурившись, перечеркивал красным карандашом орфографические ошибки в сочинениях своих учениц, когда к нему вошел брат.
Комната Альбера была убрана кокетливее и наряднее, чем комната Жюля. По стенам висели олеографии, изображающие красавиц в золоченых рамах, а мягкая мебель была завалена вышитыми подушками, полосками, антимакассарами и другими женскими рукоделиями. На полочках и столиках красовались фотографии дам и девиц, группы институток.
Альбер был меньше ростом, но гораздо красивее Жюля. Он жил уже восемь лет в России, учил в двух институтах и двух женских гимназиях и уже восемь лет искал себе богатую невесту. Искал и через свах и между ученицами. Каждую весну из его четырех заведений вылетал молодой рой семнадцатилетних невест, между которыми было много милых, хорошеньких девушек, которым он нравился и которые нравились ему. Он наводил справки о приданом, о состоянии родителей, знакомился, ухаживал, раза три даже сватался, но все неудачно.
И вот приехал брат, некрасивый, серьезный, ученый, равнодушный к женщинам, никогда не помышлявший о богатой невесте, и все в него влюбляются. Связь с Мимочкой, о которой догадывался Альбер, уже возбуждала в нем зависть, но когда на сцене появились Ольга и ее состояние, зависть эта перешла в злобу, почти в ненависть к брату… И чем он нравится женщинам?.. Альбер взглядывал на себя в зеркало, любуясь своими припомаженными черными как смоль кудрями, румяным лицом с крупными губами и круглыми черными глазами, и, крутя черный ус, пожимал плечами, вспоминая желтую нервную физиономию брата. Положим, женщины глупы, глупы и капризны… Если Титания влюбилась в осла, почему Мимочке и Ольге не влюбиться в такую скотину, как его брат? Но Ольга не будет с ним счастлива. Она горько раскается в своем выборе. Эти девушки не умеют выбирать – тем хуже для них… Положим, и его, Альбера, любят и как любят!.. Но кто его любит? Черт знает, кто его любит!.. И, метнув презрительный взгляд на женские рукоделия и фотографии, оживляющие его холостую келейку, неблагодарный Альбер принялся яростно подчеркивать красным карандашом ошибки учениц.
Зависть настолько мучила его, что в первую минуту он решил отказаться от блинов и обеда и сухо сказал Жюлю, что не может никуда идти, так как завален работой. Но, поправив еще несколько тетрадей на глазах брата, который, вооружившись карандашом, принялся помогать ему, он вспомнил Ольгу, вспомнил ее братьев, заметно предпочитавших его Жюлю, Нетти, которая тоже относилась к нему без пренебрежения и даже приглашала его на свои сеансы, а главное, вспомнив изящную сервировку, тонкие блюда, тонкие вина, дорогие закуски и пр., Альбер смягчился и, сорвав свой гнев на воспитаннице, сочинение которой казалось залитым кровью от перечеркиванья красным карандашом, он поставил ей единицу, пробормотав: «Есть же идиотки между этими девчонками!..» – и пошел доставать себе чистую рубашку.
Мимочка ждала возвращения maman с лихорадочным нетерпением. Она сидела на кровати в своем синем плюшевом капоте, в котором она казалась еще бледнее… Солнечные лучи весело играли в просторной, изящно убранной спальне, а луч надежды загорался в сердце Мимочки. Ей все казалось, что maman под каким-нибудь предлогом привезет его. А если и нет, все же сейчас она услышит, узнает что-нибудь о нем. И Мимочка дрожала, и зубы ее стучали, и она сидела, волнуясь, трепеща и холодея,
