Мимочка - Лидия Ивановна Веселитская
Maman вошла, внося с собой струю свежего морозного воздуха, и стала развязывать перед зеркалом ленты шляпки.
– И застала, и видела, – сказала она по-английски, отдавая Кате шляпку. – Но какой мороз, и я страшно озябла… Детям нельзя гулять сегодня… И представь, что со мной случилось. Я попала не на ту лестницу. Ты мне не сказала точно. Я вижу на дверях номер квартиры и иду, радуюсь, что скоро нашла… Ну и лестница!.. Ça sentait les chats…[135] Вообще, ужас что такое!
Но, поймав в зеркале устремленный на нее взгляд Мимочки, полный страха, боли и упрека, maman прервала свой рассказ о лестнице, приняла серьезный вид и, выслав Катю из комнаты, подала Мимочке оба конверта.
– Дорогая моя, – сказала она, целуя ее. – Поверь, что я сделала все, что могла. И поверь, что все делается к лучшему. Послезавтра они уезжают. Да он сам, вероятно, пишет тебе об этом… А это твои письма, он возвратил их.
Мимочка протянула дрожащую руку за его письмом. Вид знакомого почерка взволновал ее настолько, что она не могла выговорить ни слова. Maman, вернувшись к зеркалу, принялась не совсем уверенно приглаживать свои седые волосы, искоса поглядывая на дочь, разрывающую конверт. Дочитав письмо, Мимочка закрыла лицо руками и просидела несколько минут как в столбняке, потом, побледнев как мертвец, она упала на подушки.
Maman метнулась к ней, испуганно оглядывая ночной столик. А Кати ведь не было при Мимочке, когда maman вернулась. Полагайся на этих дур!.. Ну что, как она опять хватила яду… О, Боже, Боже!.. Руки холодны как лед, пульса не найти… Скорей послать эту дурищу за доктором. И maman принялась звонить Катю, с тревогой повторяя про себя: «Отравилась! Отравилась!..»
«Все делается к лучшему», – говорит тетя Жюли. Молодые уехали за границу, а Мимочка стала поправляться. Поправлялась она медленно и ко всему на свете была равнодушна. Maman убедила ее говеть, и Мимочка встала с постели и покорно стала ездить в церковь.
В молодости maman любила балы, гулянья, театры, всякие сборища. Тогда она неохотно ходила в церковь, где ей казалось скучно; разве когда бывала влюблена, так забежит в часовенку, поставит свечку за исполнение ее желания. Тогда maman было не до молитвы; тогда она кружилась с молодыми танцорами в ярко освещенных залах, под задорные звуки бальной музыки.
Теперь все это было далеко. Сатана отошел со своими искушениями и побрякушками. Звуки вальсов стихли, замерли, и, сказав им «Прости!», поседевшая maman погрузилась в волны благочестия.
Она и тут не утрировала, не ходила в церковь слишком часто, не приходила слишком рано, не уходила последней. Она была набожна в меру и как бы с сохранением собственного достоинства. К вопросам религии она относилась не мудрствуя лукаво и вполне удовлетворяясь одной обрядностью. Размышлять и рассуждать она находила совершенно лишним, даже считала это вольнодумством. «Не нами установлено и не нашего ума дело. Так делали наши отцы и прадеды, будем так делать и мы…»
Maman ходила в аристократическую домовую церковь с хорошими певчими, с широкой, устланной ковром лестницей, с просторной теплой швейцарской, в которой она, не торопясь, раздевалась и приводила себя в порядок перед большим зеркалом, – в хорошенькую домовую церковь, где у нее был свой уголок, свой стул на ковре перед иконой. Знакомый сторож, признательный за подачки, низко кланялся maman, вынося ей в конце обедни просвиру на тарелочке; знакомый батюшка, добрый беловолосый старичок, с мягким слабым голосом и мягкими белыми руками, ласково улыбался, говоря: «С праздником, ваше превосходительство», и подавал ей крест для лобызания. И дьячок, и псаломщик, выходя на клирос, низко-низко кланялись maman, а дьякон, с короткой шеей и кудрявой жирной головой, приветствовал maman дружелюбным взглядом своих заплывших глаз.
Maman любила их всех и чувствовала себя здесь как дома. Это была ее вторая семья, ее духовная семья, это была ее церковь, и пойти в другую она считала бы изменой, почти грехом. Пойти в приходскую церковь, в какой-нибудь собор, где ее место занято, где люди толкаются, давят друг друга, где битком набито мужичья… Брр! Maman искренно ненавидела «мужичье». Если б сам ее батюшка вздумал своим кротким голосом доказывать ей, что они – ее ближние, он напрасно потерял бы время. В глазах maman это были грубые, грязные разбойники, грабители и тунеядцы с звериным образом и зверскими наклонностями. Настоящими людьми maman считала только себе подобных, то есть чисто вымытых, прилично и по моде одетых, сытно и вкусно кушающих, говорящих на иностранных языках, вежливых с родными и знакомыми… С такими людьми maman могла встречаться, знакомиться, могла любить и уважать некоторых из них. Засим, она проводила черту, за которой оставались существа, не стоящие ее внимания. Говорят, что деньги и образование могут и из дикого купца сделать подобие порядочного человека, но maman держится того мнения, что la caque sent toujours le hareng…[136] Прислуга или хамы тоже получают некоторую шлифовку от близости и общения с благородными существами, носящими название «господ». И если они стараются угождать и подражать последним, чисто одеваются и делают сбережения, то и они могут несколько приблизиться к человеческому типу. Но мужики, чернорабочие, мастеровые, фабричные – это в глазах maman уже не люди, а какая-то серая грязная масса, рабочая сила, un élément. Настоящий корявый мужик, в лаптях и зипуне, с запахом пота, махорки, затхлого сырого угла или подвала, возбуждает в maman такое отвращение, что, естественно, она питает более братские чувства к раскормленным рябчиками комнатным собачкам Мимочки, которые по крайней мере опрятны и ласковы.
А мужики не только грязны, они все – лентяи и пьяницы. Улучшать материальное положение мужика – значит поощрять его к пьянству и тунеядству; давать ему образование – значит вырывать его из его среды, развивать в нем недовольство своим положением и поощрять его к ропоту и восстанию. И мужику ли не житье? У него есть земля. Ведь кто работает, тот и сыт, а лентяям всегда будет плохо. Maman отродясь не голодала, а ведь начни они пьянствовать, и она была бы нищей. Нет, тому, кто делает свое дело, всегда будет хорошо. Maman и не любила мужиков, и боялась их. В деревне она всегда настолько трусила, что даже заискивала в них, вступая с ними в беседу,
