Мимочка - Лидия Ивановна Веселитская
Но в ее церкви не было ничего подобного: ни мужичья, ни салопниц… Сюда приходили только люди из общества, люди с хорошими манерами, благородными чувствами и в чистых платьях.
Это была зала, парадная зала с паркетом и светлыми стенами, с золоченой люстрой посреди лепного потолка, с иконостасом, блистающим позолотой и яркой живописью…
Maman знает, что у нее очень мало общего с теми, кто изображен этой живописью; но она и не печалится об этом. «Не всем же быть святыми! – думает она. – И ведь если б все спасали свои души, то это и не ценилось бы нисколько. Все были бы равны, все были бы совершенны, – и тогда кому же кланяться, на кого надеяться?» – рассуждала далее maman. Притом maman была искренно убеждена в том, что, будучи такою, какою она была, то есть любя дочь и внуков, неусыпно заботясь о благосостоянии этой семьи, о том, чтоб Спиридон Иванович вовремя и вкусно кушал, чтоб у детей были новые игрушки, а у Мимочки новые туалеты и чтобы в будущем все они были обеспечены, – заботясь об этом, maman, по ее глубокому убеждению, приносила гораздо больше пользы, а следовательно, и более угождала Богу, чем если бы она удалилась в пустыню и стала там бичевать себя и умерщвлять свою плоть. «Кому это нужно?» – спрашивала она себя наивно. И, скромно пересчитав все свои труды и заслуги перед Богом, maman медленно опускалась на колени перед образом, потому что ее научили этому в детстве, как научили стричь ногти, заплетать косы и делать реверансы.
Поставив свечи и подойдя ко всем иконам, maman становилась на свое место, складывала на стул свои шарфы, муфту и пр., оглядывала знакомых, обменивалась с ними поклонами и улыбками; затем, взявшись за спинку стула, принимала опять молитвенную позу и просила у Бога милостей.
Maman всю жизнь просила, и, правда, все давалось ей. И теперь она просила у Бога денег, да побольше и как можно больше. Maman была убеждена в том, что и все миром Господу молящиеся просят только о том же, потому что – что нужно человеку? Здоровье и деньги. Казалось бы, как Богу удовлетворить всех?.. Но maman отвечала себе: «А казна на что?..» Казны на всех хватит, и надо брать что только можно, не смущаясь, потому что все равно разберут. И maman пожимала плечами, вспоминая о муже тети Жюли, который огорчал жену своим оригинальничаньем, отказываясь просить об аренде. О том, из чего слагается эта «казна», maman не думала и не хотела думать. Казна представлялась ей в виде самобраной скатерти, неиссякаемого кошеля, к которому нужно только суметь протолкаться. И maman сумеет, с Божьей помощью сумеет… Спиридону Ивановичу и самому не дурно бы похлопотать об аренде. Трое детей, шутка ли!.. Положим, казна поможет дать им воспитание, но ведь надо же и оделить их… Курское имение – не обеспечение… Земля дает так мало. Наконец, дети вырастут; надо будет делиться. С чем останется Мимочка?.. А при ее слабом здоровье всегда надо предполагать большие расходы на лечение… Положим, умри сегодня генерал, maman не будет терять ни минуты. «Сейчас же просить на погребение, на воспитание детей, на ордена, о сохранении полной пенсии, о сохранении аренды, если будет аренда… Сейчас же просить Сергея Николаевича или прямо Петра Семеновича, Наталью Ивановну, Александру Александровну…»
И maman, рассуждая так, усердно крестилась и смиренно склоняла седую голову…
Maman говорила сестрам, что она ходит в церковь отдыхать от детей, от хозяйства и от домашней суеты и сутолоки. И действительно, стоя здесь и наслаждаясь стройным пением, блеском паникадил и мерцающих свечей, она могла свободнее, чем дома, где у нее голова шла кругом от хлопот, предаваться своим мыслям.
В двух шагах от maman, тоже заручившись своим местечком, своим стулом и ковром, всегда стояла или сидела светская старушка с надменным лицом и фальшивыми зубами, о которой хроника говорила, что в молодости она усердно служила лукавому. Теперь старушка так же усердно ездила в церковь, с огромным выездным лакеем, который, как оглашенный, оставался в притворе, и с верной компаньонкой, которая подводила хромающую старушку чуть не к самому иконостасу и, стоя за ее стулом, поминутно подавала ей то платок, то молитвенник, то литургию на французском языке, в переплете из гранатного бархата.
Стоя подле нее в свой любимый весенний богородичный праздник, принаряженная maman, рассеянно читая молитвы, разглядывала парижское платье своей соседки, стеклярус на ее шляпе, ее седые букли и невольно улыбалась, видя, как старушка сердится, не находя в своей французской литургии читаемого «апостола», и сердито шепчет компаньонке, лицо которой покрывается красными пятнами от смущения:
– Ça n’y est pas… Je vous dis, que ça n’y est pas… Trouvez moi ça!..[137]
И они шептались и спорили, пока дьячок не закрывал книги и не уносил ее.
Maman вздыхала и, перекрестившись, начинала думать о соусе, который вчера похвалил Спиридон Иванович.
«Похвалил и два раза брал прибавки… А так ли еще делал этот соус прежний повар maman, из их полковых денщиков!.. Илья Николаевич – царствие небесное! – тоже любил покушать… Для таких приятно и похлопотать. И что это был за повар! Ах, какой повар!.. Пил, каналья, и волокита был первой руки, но зато и дело свое знал. Жив ли он? Если б отыскать его!..» Maman сию минуту взяла бы его вместо своего олуха… Боже, как она была бы счастлива избавиться от этого мерзавца!.. «Такая скотина, право!.. И пьет, и ворует, и портит провизию». И соус-то удался только благодаря maman… Если б ему не показывать да не приглядывать за ним, он и то испортил бы… «Льет все масло сразу, болван!.. Нет, а каша-то, каша-то!.. Какое разочарование!» Maman вычитала в своей книжке рецепт гречневой каши с рябчиками. Она так обдумывала эту кашу, так лелеяла мечты о ней, об ее успехе… «И что же?
