Несмолкающая батарея - Борис Михайлович Зубавин

– Надёжно сидят, – с удовольствием констатировал Лабушкин. Он всегда оживлялся, как только видел что-нибудь надёжное.

Койнов, как самый пожилой среди нас и самый деловитый, обошёл вокруг машины, присел рядом с шофёром на корточки и осведомился:

– Давно загораете?

Шофёр опёрся на лопату, посмотрел на небо, по которому неслись низкие сизые тучи, сплюнул, вытер рукавом куртки мокрое от дождя и пота лицо и с покорным вздохом сказал:

– Давно.

Мы окружили машину, и, как это всегда бывает, многие сразу же стали учить шофёра, что ему нужно делать. Он слушал, слушал, потом устало сказал:

– Языком-то помогать все вы горазды, – и, поплевав на ладони, снова принялся подкапываться под машину.

– Что же ты обижаешься? – спросил Лабушкин, который больше всех учил его и которому, вероятно, не понравился его ответ. – У тебя вон сколько помощников. Целый ансамбль.

– Этих помощников я не имею права заставлять в грязи копаться, понял? – Перестав работать, шофёр сердито посмотрел на Лабушкина. – Им, может, выступать через два часа нужно. Вон один уж вымазался, – кивнул он в сторону Петрова, – так я, как говорится, по шее его.

Береговский, внимательно слушавший шофёра, выбил о каблук трубочку, спрятал её в карман и сказал, обращаясь ко мне:

– Товарищ командир! Давайте поможем артистам сняться с якоря. Не мазаться же им в самом деле перед концертом. – И, получив согласие, взял из машины топор и ушёл с несколькими солдатами в лес.

Нарубили еловых лап, набросали их под колёса. Шофёр завёл мотор, Береговский расставил людей вдоль машины и скомандовал:

– Ну, раз-два… взяли!

Я видел, как к нему подбежал Петров, крикнул на ходу своим товарищам:

– Что же вы стоите? Берись! – и артисты упёрлись плечами в машину вместе с моими солдатами.

Грузовик взревел, буксуя, затрясся, словно в лихорадке, потом медленно выкатился на дорогу.

Шофёр выглянул из кабины, увидел артистов, мывших руки в канаве, и с укором, с обидой сказал:

– Зачем же вы, товарищи? Не хорошо так. Без вас бы справились.

– Всё в порядке, друг, – сказал ему Петров, вытирая руки полой шинели. – Только вот… – он с беспокойством стал ощупывать свои карманы, оглядываться по сторонам. – Где же моя гармошка?

Он сбегал туда, где сидел, потом обошёл вокруг машины, поковырял носком сапога грязь на дороге – гармошки нигде не было.

– Странно, – проговорил он, оглядываясь. – Я её, кажется, положил за пазуху…

Гармошку нашли в колее, там, где прокатилось колесо автомобиля. Она была сплюснута в лепёшку, и даже неопытному человеку было видно, что починить её невозможно.

Артисты уже забрались в фургон, а Петров всё стоял посреди дороги, с тоской рассматривая свой покалеченный инструмент, бережно вытирая его рукавом шинели.

Береговский подошёл к Лабушкину и тихо сказал:

– Ваня, отдай ему свою музыку.

Лабушкин усмехнулся и тряхнул головой.

– Ты же всё равно умеешь играть только чижика, – шептал Береговский.

Лабушкин опять тряхнул головой:

– Я ещё научусь.

– Эх, Ваня! Тебе гармошка нужна так же, как лаковые штиблеты, а он, погляди, словно без рук остался теперь.

– Отстань, – разозлился Лабушкин.

Петров не слышал их разговора. Он вздохнул, бросил гармошку в поле и забрался в машину. Фургон, разбрызгивая грязь, покатил по дороге.

Мы тронулись следом, и разговор зашёл об искусстве, о народных талантах.

– Сколько их ещё ходит среди нас, нераспознанных? – говорил Береговский. – Вот и эти, были сапёрами, телефонистами, стрелками, а погляди ты, какие из них артисты вышли! Ведь многие после войны в театрах будут работать!

– Заслуженными станут, – иронически добавил Лабушкин.

– А ты что думаешь? – насторожился Береговский. – Я, конечно, не знаю, да и сам ты не знаешь, что из тебя получится, но вот Петров таким конферансье будет, что на весь Советский Союз может прогреметь.

– Я Петрова с сорок первого года знаю, – проговорил Койнов. – Он наводчиком воевал. Теперь, поди, и стрелять-то из пушки позабыл как.

– И пусть, – сказал Береговский. – Это не имеет значения.

– Поглядел бы я, как они в атаке стали бы чувствовать себя, – покосился на него Лабушкин. – Струсили бы, а?

– Не думаю, – помолчав, отозвался Береговский.

– Да они давно перезабыли всё!

– Нельзя позабыть, что ты солдат, – сухо отозвался Береговский. – Я об этом даже в штатском костюме не забуду.

…Так мы шли по просёлочной осенней военной дороге, рассуждая об артистах, а на следующий день, прямо с марша, вступили в бой.

К этому времени противник успел подтянуть свежие силы и начал контратаковать. Продвижение наших войск замедлилось. Мы жестоко дрались за каждый населённый пункт, за каждую балочку, за каждую высоту.

В один из таких боев мы захватили небольшую полусожжённую фашистами деревеньку, и среди трофеев нам достались полтора десятка автоматов, два ротных миномёта, тридцатисемимиллиметровая пушка с боеприпасами и огромный, весь в перламутре аккордеон.

Пушку с боем захватил Лабушкин, аккордеон нашёл Береговский, оба почти одновременно доложили мне о трофеях, и Береговский, вспомнив про Петрова, насмешливо посмотрев на Лабушкина, предложил подарить аккордеон артисту. Это было разумно, я позвонил командиру батальона, попросил сообщить в ансамбль, однако нам скоро пришлось забыть и об артисте, и об аккордеоне: начались немецкие контратаки.

Бой продолжался до полудня, и мы основательно устали. Сзади нас, посреди деревеньки, пылала почти совсем новая изба. Койнов, оглянувшись, с беспокойством спросил у Лабушкина, пробовавшего утром пиликать на аккордеоне:

– Ты где аккордеон-то оставил, не в той избе, что горит?

– Как раз в той, – ответил Лабушкин. – Надёжно горит.

– Вот и сделали подарочек артисту, – осуждающе глядя на него, проговорил Койнов.

– А я знал, что её снарядом подожгут, эту избу? – обиделся Лабушкин. – Пушке вон ни черта не делается, стоит себе и стоит, а избу, пожалуйста, в костёр превратили. Я тоже в этом виноват?

Между деревенькой и окопами, на пригорке, видная отовсюду, стояла захваченная Лабушкиным пушка: в неё действительно не попало до сих пор ни одного осколка.

В полдень фашисты сделали небольшой перерыв, мы воспользовались этим, подровняли окопы, подтащили боеприпасы, отправили в тыл раненых. Повара даже успели раздать обед. Мы только съесть его не успели, так как опять началась артиллерийская обработка нашего переднего края и фашисты пошли в контратаку. Теперь среди них, покачиваясь и стреляя на ходу, полз танк.

Фашистов, бежавших на нас пешими, мы положили на пашне, но танк продолжал ползти, пули не брали его, и у нас осталась надежда только на гранаты. Мы ждали, когда он перевалит через окопы, чтобы ударить сзади