Семиречье в огне - Зеин Жунусбекович Шашкин

— от Бикен. В при­падке отчаяния она написала. «Отец не отдавал меня Бокину в жены, и за это он расстрелял моего отца». Вто­рую жалобу нацарапал Яшайло: «Я, как и многие, знаю, что Бокин задушил казахскую девушку Айгуль»; третье — чемолганский бай, чья борода пострадала от руки Яшайло.

Во время вечерней молитвы хальфе прочитал пропо­ведь. Желавшие послушать ее не вмещались в простор­ную уйгурскую мечеть, Какенов еле протиснулся, чтобы услышать проповедь. На хальфе — невзрачного, низень­кого, рябого — можно было и не смотреть, но слышать его слова надо. Какенов остался доволен проповедью; хальфе говорил долго и складно, понятно для всех, без арабских выражений.

— Мусульмане!—его визгливый голос слышали да­же те, что не смогли попасть в мечеть и слушали при открытых дверях на улице. — Правоверные мусульмане! Наша молитва сегодня — за аксакала Кардена, ставше­го теперь шиитом. Карден — истинный мусульманин, на том свете он будет на самом почетном месте в раю.

— Аминь, аминь! — прогудела переполненная ме­четь. Хальфе продолжал:

— Смерть Кардена оплакивает все мусульманство. Плачут даже маленькие дети. Если бы все эти слезы сожаления соединить воедино, то образовались бы реч­ные потоки. И это неудивительно. Вспомним—-каким был наш незабвенный Карден? Он был смиренным ра­бом божьим, никому не только зла не сделал, но даже и обидного слова не сказал. — Откашлявшись и прочис­тив горло, хальфе четко продолжал проповедь: — в Тау- рухе произошло точно такое же злодеяние, но тогда греш­ники получили должное наказание. Если вы забыли, я напомню об этом.

Одни из верных пророку, а именно, хазрет Гумар, прибыл из Медины в Мекку, чтобы совершить вечернюю молитву. Собрались все сахабы Мекки. В середине мо­литвы кто-то неизвестный спустился с минарета, в руках его был кинжал о двух лезвиях. Молитва продолжалась. Неизвестный подошел к хазрету Гумару и вонзил в него кинжал. Ни один сахаб не произнес ни слова и не сдви­нулся с места. Никто не имел права, несмотря ни на что, прерывать молебен, потому что хазрет Гумар не окон­чил молитвы и не произнес «аминь»! Через некоторое время хазрет пришел и себя и сказал: «Аминь»! Тогда сахабы с шумом поднялись и бросились ловить кафира- убийцу. Мухамед, старший сын Абу-Бакир-сафы догнал

неверного, не дал добраться до шумного, многолюдного базара и отрубил ему голову.

Вы, мусулмане, очень терпеливы. Не будем говорить, совершая молитвы о Кардене, «аминь», пока не придет должное время...

За спиной Какенова кто-то шумно вздохнул п произ­нес:

— Ух ты, как здорово!..

Габдулла обернулся. Рядом стоял Яшайло.

Молебен кончился. Яшайло, высоко подняв голову и расправив плечи, легко пошел к дверям. Он будто сразу же сбросил с себя всю тяжесть грехов...

Глава 23

Юрьев остановился у волостного комиссара Аянбека. Бокин был в отъезде, на Курдайской стороне. За ним послали нарочного с наказом немедленно возвратиться. В ожидании Токаша Петр Алексеевич занялся рассле­дованием смерти Кардена.

Аянбек за эти дни сильно сдал, он поседел и поста­рел. Все сразу резко отразилось на нем — и смерть Ай­гуль, умершей беспричинной и непонятной смертью, и волнения в день расстрела Кардена, и предчувствия чего- то страшного, неотвратимо надвигающегося. Ои потерял былое самообладание и говорил при всех, что считает се­бя соучастником убийства Кардена, сожалел, что не вме­шался и не остановил Токаша. Но когда Юрьев начал его спрашивать, как все это произошло, Аянбек заплакал на­взрыд.

— Это было неудачным делом... Беда! А беда никог­да не приходит одна, она ведет за собой и другие беды.

Бывало не раз — в родовой вражде казахи избивали друг друга, проливали кровь, но это не считалось бедой и грехом. Но расстреливать, особенно казаху казаха, было и оставалось величайшим грехом и несправедли­востью. Это — тяжелое преступление. Казах не должен погибнуть от пули, он боится ее. А Карден убит нулей, он погиб от руки казаха. Это и мучило Аянбека.

Юрьев оставил полусумасшедшего волостного и стал вести разговоры с людьми аула наедине, чтобы выяс­нить всю правду. Бедняки были откровенными. Петр Алексеевич узнал их нужду, их мысли: у кого что болит — тот о том и говорит. Обычно грубоватый, хромой Ахан высказал удовлетворение действиями Бокина. «То- каш — наше бедняцкое счастье, он — долгожданная зве­зда, загоревшаяся наконец над нашей улицей».

Юрьев по лицу много повидавшего в жизни Ахана видел, что хромой джигит говорит от души, а цветистые образные слова — это народная похвала Токашу, она неизменно передается из уст в уста.

На следующий день, когда приехал Токаш, Петр Алексеевич начал с ним разговор с этих слов Ахана, вер­нее— не Ахана, а народных, ставших легендой слов о «яркой звезде», об истинном сыне своего народа. Юрьев сидел на сундуке для бумаг волостного правления, гово­рил и посматривал на Токаша. А Токаш с худым почер­невшим лицом ходил нервно и стремительно, не находя себе места.

— Скажите прямо, без намеков, — бросил он Юрьеву.

— Если сказать прямо...

— Да, прямо!

— Ты совершил ошибку, дорогой Токаш. — Юрьеву было жаль друга, он видел, как всего перевернуло То­каша, как он изменился: и раньше был горяч, а сейчас будто все перегорело внутри и лицо отливало угольной чернотой. Токаш, верный товарищ, был дорог, но правда была дороже.

— Я не совершал никакой ошибки, — резко ответил Токаш, продолжая ходить.— Вы намекаете на Кардена, ну и говорите прямо. Я тоже скажу: этот бай справед­ливо приговорен к смерти.

— Неправильно.

— Нет, правильно. Спросите у народа, у бедноты, как они думают.

Петр Алексеевич тоже возвысил голос:

— Ты не имел права расстреливать. Нужно было арестовать и отправить в город. Анархия!..

Токаш остановился перед ним, сунул руки в кар­маны. .

— Формальности, болтовня, товарищ Юрьев. Это не те слова, которые вы должны были сказать. Отправь в город, отдай в руки Фальковского, а он завтра выпустит его на волю, как выпустил тех, кто меня избивал на улице этого города. Нашли слабовольного и полоумно­го!.. Здесь задушили мою жену! Избивали меня на глазax народа — и все должно сойти с рук. Нет, к черту такую гуманность! Отъявленному врагу революции за­служенная плата. Только так! Иного не хочу слушать. Не один Юрьев — солдат революции. Я такой же солдат! Скажите лучше, какие приняты меры к байским сынками что избивали меня? Разобрались вы, кто сидит в этой следственной комиссии?

Токаш сорвался с места, заметался по комнате.

Юрьев встал, сказал строго и внушительно:

— Бокин,