Ступени к чуду - Борис Семенович Сандлер

Но ее слова еще долго отзываются эхом в доме, и, кажется, моя мама прислушивается к нему.

Проходит неделя, и однажды в двери «вставляется» длинный костлявый старик. Он садится на стул, а мне кажется, что он сложился, как складной метр. Старик протягивает худую руку и говорит:

— Мнем-мнем… меня зовут Федор Степанович… мнем-мнем.

Каждое произносимое слово, прежде чем выпустить его изо рта, Федор Степанович пробует на вкус своими тонкими губами.

— Мнем-мнем… мама твоя, мальчик, сказала… мнем-мнем… что ты хочешь играть на аккордеоне. Это… мнем-мнем… очень похвально.

Я растерянно оглядываюсь на маму, но она делает страшные глаза и тут же льстиво обращается к гостю:

— Ох, эти дети! Вчера умолял, а сегодня уже забыл… — и она вдруг краснеет.

— Вот и хорошо, что умолял… мнем-мнем… Так вот, юноша, прошу любить и жаловать. А вы, мадам… мнем-мнем… пока свободны. Мы сейчас с молодым человеком познакомимся поближе.

Я прихожу в ужас: во-первых, меня еще никто и никогда не называл юношей, а во-вторых, мама, кажется, и впрямь собирается оставить меня наедине со страшным незнакомцем. Ломая пальцы (признак сильного волнения), она исчезает в соседней комнате.

— Не бойтесь, юноша… мнем-мнем… это не больно. Я не доктор и в горло вам заглядывать не буду… А вот не изволите ли… мнем-мнем… спеть что-нибудь?

— А что? — я немного успокаиваюсь.

— Ну… мнем-мнем… что хотите. Ведь вы любите петь?

— Люблю. Вам какую — жалостную или веселую?

— Мнем-мнем… валяйте, голубчик, жалостную.

— Сейчас… только на стульчик стану.

И я «валяю»:

Одинок всегда, бесприютен я,

Мир — пустыня для меня,

Бродяга я, а-ааа.

Бродяга я, а-ааа!

Не нашел нигде я судьбы своей…

— Мнем… достаточно, — прерывает меня, усмехнувшись, Федор Степанович.

— А теперь, — объявляю я разойдясь, — исполняется песня знаменитого Николая Крючкова!

Первым делом, первым делом — самолеты!

Ну, а девушки?

А девушки потом!..

На следующий день папа притащил откуда-то огромный перламутровый аккордеон. Меня «запрягли» в него, как и моего друга Мишку, и начались мои музыкальные муки.

Дважды в неделю заходил к нам старенький мой учитель. Он складывался на стуле и монотонно мямлил:

— Мнем-мнем… что вы играете? Здесь надо брать ре-диез, а не ре-бемоль… мнем-мнем…

За окном сияет восхитительный зимний денек! Ребята, наверно, катаются на санках, а мне, несчастному, приходится тут сидеть и… Да, ничего лучшего моя мама не могла выдумать. Не зря бабушка говорит, что у мамы чересчур много фантазии в голове.

Нотные линейки расплываются перед моими глазами, и я вдруг оказываюсь в постели. Я умираю. Температура — сорок пять! Дедушка, бабушка, папа и мама стоят надо мной, печально смотрят, вздыхают, охают.

— Может быть, ребенка сглазили? — бабушка утирает краем передника покрасневшие от слез глаза. — Авром, скажи заклинание!

— Что вдруг сглазили? — возражает дедушка. — Просто вы его замучили вашей «катеринкой».

Папа молчит. Время от времени он бросает на маму красноречивые, полные укоризны взгляды.

— Да, это я во всем виновата, — всхлипывает мама и ломает руки. — Я тоже хотела обеспечить своего ребенка золотым кусочком хлеба с маслом, но кто мог знать…

— Надо что-то делать, но что? — перебивает ее бабушка. — Ребенок тает, как свечка.

— Может быть, действительно заклинание прочесть, — задумывается дедушка, расчесывая согнутой пятерней свою густую бороду.

— Я знаю, что надо делать! — решительно говорит папа и берет аккордеон в охапку. — Надо избавиться от этой штуковины!

— Верно! — подхватывает дедушка. — Никаких шарманок!

— Пусть ребенок делает все, что душе угодно. Главное — здоровье.

— Пусть валяется в снегу!

— …лазает на чердак!

— …играет в лянгу!

— …бегает на поляну!

— …ест акацию!

— …ходит на вечерние сеансы!

— Ойс аккордеон! — заключают все хором. — Гепе́йгерт! Долой! Избавились!

Я моментально выздоравливаю, вскакиваю с постели и хочу кричать «ура». И в эту самую минуту…

— Мнем-мнем… что вы там играете? Здесь надо брать ре-диез, а не ре-бемоль…

Федор Степанович Игнатенко.

У меня было много прекрасных учителей — педагогов, исполнителей, настоящих музыкантов. Но Федор Степанович, бывший флейтист военного духового оркестра, был первым человеком, который открыл мне новый чудесный мир. Что толкало его, больного, усталого старика, месить день за днем снег, пыль и грязь бельцких улиц и переулков, обходя бесчисленных учеников, и поздно-запоздно возвращаться домой? Забота о хлебе насущном? Стремление и в старости ни от кого не зависеть?

Теперь я понимаю, что не только это. Вспоминая Федора Степановича, я вижу нашу Кузнечную, всю, из конца в конец. Вечер. На каждом крыльце сидит мальчишка и… играет на аккордеоне. Стараются кто во что горазд. Здесь пенится вальс «Дунайские волны», там величаво тоскует о родине полонез Огиньского, костром взвивается в небо молдавская сырба, навевает непонятную грусть «Майн штэтэлэ Бэлц»… сколько домов, столько песен…

Не прошло и месяца после первых уроков, а я, помимо скучных гамм и этюдов, уже наигрывал мелодичные пьесы. Маме не приходилось загонять меня в дом, как прежде: я сам тянулся к инструменту. На день рождения папа подарил мне большую, из толстого картона, обтянутого бордовым коленкором, папку для пот. На одной стороне папки был вытиснен портрет Петра Ильича Чайковского, на другой — пузатая лира. Носить папку надо было за плетеные шелковые шнурки… форменное сокровище!

Мой дядя Изя, которого домашние зовут Азрилом, а друзья на улице — Володей, увидев папку, сказал мечтательно:

— Будь у меня такая штука, я бы уже наверняка женился!

Мне захотелось, конечно, похвастать подарком, и я выбежал с моей папочкой на улицу. Как назло, всех пацанов будто ветром сдуло. Один Левка-придурок, вытянувшись в струнку, вышагивал-взад-вперед, как гренадер на смотру. Поравнявшись с телеграфным столбом, Левка отдавал ему честь и выкрикивал:

— Кекель-малекель, ура!

Левка-придурок был намного старше нас, но в его прозрачно-голубых, как у младенца, глазах, вечно трепетал бледный огонек ужаса. Все мальчишки Цыгании мучили и дразнили его:

Левка-дурак

Залез на чердак,

Чердак провалился,

Левка убился!..

В школу он, понятное дело, не ходил, а вечно шатался по улицам, разговаривая сам с собой и пуская длинные слюни.

Левка не заметил моего появления, и когда я его окликнул, он замер как вкопанный.

— Смотри, Левка, что мне подарили! — я поднял папку над головой.

Левка глянул на нее и вдруг затрясся и прикрыл лицо руками.

— Ну, чего ты? Я тебя не трону!

Еще не веря, Левка все же чуточку раздвинул локти и посмотрел на меня, точно сквозь щель в заборе.

— Эх, дурачок…