Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Что такое? – Гундуров весь поледенел…

– Говорят, охрипла, петь не может: не выйдет более! Понимаешь ли ты, все сумасшествие вон! Половину драмы и так уж выкинули, а наконец и совсем доканали!

И он даже плюнул от избытка негодования.

– Она сама… не хочет? – через силу выговорил Сергей.

– Они у себя в уборной, не выходили… не совсем себя хорошо чувствуют, кажется, – шепотом объяснил ему режиссер, отирая рукавом градом струившиеся со лба его капли.

– За… занемогла?

– Не должно быть, чтобы настоящим образом больны, а так, может, расстроились как-нибудь. Известно, существо нежное, цветочек настоящий… Я, впрочем, ничего не знаю, – поспешил осторожно добавить закулисный дипломат, – а только князь Ларион Васильевич сами приходили за кулисы в начале этого действия и сказали мне, что княжна охрипла и что ее две сцены в четвертом акте придется выкинуть…

– Гамлета, Гамлета! – продолжали стонать в зале. – Гертруду, Гертруду! – присоединился к этому новый вызов.

– Сергей Михайлыч, я прикажу сейчас занавес, просят-с… Господа, mesdames, позвольте со сцены! – засуетился опять режиссер, относясь к толпе актеров, хлынувшей тем временем из-за кулис.

– Не надо! – вскликнул нетерпеливо и озираясь Гундуров. – Надежда Федоровна ушла, я без нее не выйду!

– Они тут, сейчас были… Королева, Надежда Федоровна! За кулисами, должно быть, уйти далеко не успели…

Он кинулся за нею.

Она действительно с дрожащими от усталости ногами пробиралась за кулисы, слабо улыбаясь на сочувственные ей возгласы и плески «пулярок», визжавших и прыгавших по пути ее. В узком проходе за сценой она прямо натолкнулась на Ольгу Акулину.

– Извините! – учтиво промолвила Надежда Федоровна. Ольга небрежно кивнула головой в ответ и прижала к коленям свою бархатную юбку, чтобы дать ей пройти. Она прошла… и остановилась.

– Простите мне, Ольга Елпидифоровна! – нежданно проговорила она, низко склоняя пред нею голову.

Ольга вспыхнула вся:

– Что это значит?

– Я прошу вас простить мне, – повторила она, – если вы почитаете меня в чем-нибудь виноватою пред вами.

– К чему вдруг эти объяснения? – фыркнула свысока барышня.

– К тому, Ольга Елпидифоровна, что мы, вероятно, никогда уже более не встретимся с вами… на сцене – на сцене жизни, – договорила Надежда Федоровна таким разбитым и смиренным голосом, что наша девица уставилась на нее растерянными глазами.

«Что она, – проносилось у нее в голове, – рисуется или в самом деле?..»

– Надежда Федоровна, пожалуйте, пожалуйте, публика просит! – кричал, несясь к ней со всех ног, режиссер. – Вас и Гамлета… Пожалуйте!..

– Нет, нет, не нужно! я не хочу… не пойду! – испуганно отмахивалась она.

– Нельзя-с, никак нельзя, неучтиво против публики, пожалуйте! – настаивал он.

– Ступайте, ступайте, Надежда Федоровна, вас зовут, хлопают ужас как: Гертруду, Гертруду! Гундуров без вас выходить не хочет… Ступайте! – оглушал ее с другой стороны крик налетевших со всех сторон «пулярок»…

К рампе рука об руку подошли бледный как полотно Гамлет и зелено-желтая под своими румянами его мать…

LXIII

Представление с этой минуты быстро пошло к концу. Весть, что княжна более не появится, что она настолько нехорошо себя чувствует (никому, как предвидел это князь Ларион, в голову не пришло, чтоб это было с ее стороны капризом), что сцены безумия Офелии, которыми так восхищались наши актеры на репетициях, должны быть выкинуты, вылила как бы целый ушат холодной воды на сценическое возбуждение их. Все как бы вдруг почувствовали, что интерес спектакля теперь иссяк весь и что его надо поскорее кончить.

Положено было вследствие этого изо всего четвертого действия оставить сцену возмущения, в которой Лаэрт, во главе народа, является требовать мести за смерть отца, и следующее затем объяснение с королем. О судьбе Офелии зрители должны были узнать из коротенького сообщения Горацио королеве в начале акта о постигшем ее безумии и из рассказа самой королевы о ее смерти в конце действия. Так как из последнего действия изъята была еще ранее сцена на кладбище, составляющая более половины его, то из него также уцелела, в сущности, лишь большая сцена поединка с предшествующим ей разговором Гамлета с Горацио и Озриком. Осталось, таким образом, спектакля всего на какие-нибудь сорок минут, включая сюда и перемену декорации между актами.

Чижевский своею статною наружностью и горячею речью произвел в своей роли Лаэрта – одной из благодарнейших для сколько-нибудь даровитого жён-премьера, – надлежащее впечатление на зрителей и получил немало аплодисментов. Пылкая Женни окончательно влюбилась в него на этот вечер и все время, глядя на его оживленное лицо и быстрые карие глаза, особенно ярко сверкавшие из-под надвинутого на лоб темно-синего берета с обматывавшимся кругом большим белым пером, говорила себе, что если б он тут же после спектакля, в этом костюме, подвел ее к дорожной карете и сказал: «хотите сейчас в Америку?» – она бы крошечку прижмурилась, сказала бы «au petit bonheur1!» – вскочила и поехала бы с ним… Девять десятых аристократических гостей княгини Аглаи Константиновны, как предвидел это князь Ларион, и не догадались о сделанных в драме урезках, но непоявление Офелии в данную, лихорадочно ожидавшуюся им минуту повергло старика-смотрителя, а за ним всю его учительскую компанию в настоящее отчаяние.

– Милосердые Боги, – шептал старик, нещадно теребя дрожащими от волнения пальцами свои всклоченные волосы, – кто же имел жестокость лишить нас этой божественной сцены и как она сама, эта фея, эта эльфа, этот поэтический сон наяву, как она решилась отнять у нас это наслаждение!.. Господи, да уж не дай Бог, не случилось ли чего с нею? – волновался он все более и более.

– Вот она, вот! – прошептал за ним один из учителей.

Он привскочил с живостью восемнадцатилетнего юноши:

– Где она? Что вы?

– В ложе налево, вон… в обыкновенном платье… В ложу madame Crébillon вошла действительно Лина… «Дядя прав, – решила она, придя в сознательное состояние после долгого забытья, в котором оставили мы ее, – надо им показаться, а то подумают, я и Бог знает как нездорова». И, поднявшись с кушетки, она, к немалому удивлению Глаши, приказала ей собрать все нужные принадлежности туалета и идти за нею наверх в ее комнату переодеваться.

– Готово, все здесь, ваше сиятельство, – молвила поспешно Глаша, указывая на газ, кисею и живые цветы к ее костюму безумной Офелии.

– Нет, нет, я на сцену уж более не выйду, оставь платье здесь, только цветы захвати, – отвечала она, подавляя вздох, – я надену то платье, которое подарила