Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич
Нервное изнеможение Гундурова, которое не могло не быть замеченным публикой и приписывалось большинством ее простой физической усталости, нашло как бы себе объяснение в словах Гамлета пред сценой поединка, в которых, помимо ее воли, выливается у этой чуткой натуры сознание предсмертной тоски, охватившей ее: «Ты не можешь себе представить, как мне тяжело на сердце; это вздор, а между тем какое-то грустное предчувствие, – женщину оно могло бы испугать»… Слова эти у Сергея сказались от души: ему действительно было невыносимо тяжело… И вслед за ними глаза его совершенно бессознательным движением направились на миг в сторону ложи, в которой княжна, смущенная сделанною ей овацией, уселась теперь в полутьму за объемистым туловищем m-me Crébillon, упросив дядю занять свое прежнее место. Она, в свою очередь, с напряженным вниманием глядела на Гамлета. Взгляды их встретились… Трудно сказать, каким новым ощущением отозвалось это во внутреннем сознании нашего героя, но он каким-то мгновенным усилием скинул с себя свинцовую тяжесть, лежавшую до этой минуты неодолимым гнетом на всем его существе… Словно последним сиянием осветило эти предсмертные минуты Гамлета. Глаза его блеснули; пробужденная внезапно энергия и спокойная решимость сказались в отчетливых звуках его голоса, когда в ответ на предложение Горацио пойти сказать королю, что Гамлет не расположен в эти минуты фехтовать с Лаэртом, он произнес: «Нет! Я смеюсь над предчувствиями; и воробей не погибнет без воли Провидения… Никто не знает, что теряет он, так что за важность потерять рано? Будь, что будет!»
«Будь, что будет!» – мысленно проговорила Лина, болезненно прижмуривая веки от острой боли, которая вдруг заколола у нее в полости сердца, и осторожно, чтоб не заметили этого соседи ее в ложе, поднесла к этому месту руку, нажимая ею, сколько было у нее силы.
LXIV
Кончен пир, умолкли хоры
Опорожнены амфоры,
На главах венки измяты1.
Тютчев.
The rest is silence.
«Bce остальное молчание», – проговорил Гамлет свои удивительные последние слова…
Покойной ночи, милый принц! Спи мирно
Под хоры ангелов святых!
– прочел над опрокинувшимся навзничь телом его Горацио-Ашанин. Занавес упал. Драма отыграна.
Последовало все то, что неизменно следует за этим в любительских спектаклях: вызовы «всех, всех», суетня на сцене, выход труппы стадом пред рампу, крики «браво» и «charmant», женские покровительственные кивки и воздушные поцелуи снизу, неестественно почтительные поклоны поощряемых сверху, топотня мужских ног, оглушительный говор и неизбежный хохот без смысла и конца.
Лина скользнула к двери ложи, едва упал занавес.
– Ты куда, на сцену? – спросил вдогонку ей князь Ларион.
– Нет, пройтись, мне жарко…
И она убежала в коридор от этих криков и вызовов.
Не поклонами и благодарными улыбками – проклятиями готов был отвечать Гундуров со своей стороны на шумные восторги рукоплескавшей ему толпы. С этими, сейчас выговоренными им последними словами Гамлета отыграна была и его роль в Сицком: «молчание» действительно должно было наступить для него после этих трех недель испытанных им здесь блаженства и муки; одна только эта мысль стояла у него в голове.
А он кланялся тем временем вместе с товарищами своими по спектаклю, глядя прямо пред собою, ни на ком не останавливая взгляда и ясно различая в то же время необычно расстроенное лицо тетки, упиравшейся на руку все той же, незнакомой ему, привлекательной женщины с приподнятыми, как у сфинкса, углами глаз, пристально устремленных на него. Софья Ивановна делала ему какие-то знаки головой, которые он понял тотчас же, как приглашение прийти переговорить с нею как можно скорее.
Но менее всего чувствовал он в этом потребность. Не «говорить с людьми», уйти как можно дальше от них, «в пустыню», «во мрак» тянуло его теперь опять…
Вызовы наконец смолкли; занавес упал в последний раз. Все побежало со сцены. Гундуров не торопился; он опустился в кресло, на котором только что пронзен был им шпагой Клавдио-Зяблин, опустил голову и забылся.
– Сережа, что же ты? – молвил Ашанин, внимательно наблюдавший за ним все время. – Переодеваться пойдем!
– Куда? – ответил он как спросонья.
– В уборную. Куда же?
– Нет, я не пойду. Ступай переоденься, а когда кончишь, пошли Федосея к нам в комнату; я там…
– А пока-то что же ты?
– Мне воздуху хочется; я выйду в сад.
Но он не вышел и, опустив снова голову, забылся еще раз в своем кресле.
Рабочие начинали гасить лампы. Длинные тени побежали от кулис. Запахло чадом, копотью и ламповым маслом. Какое-то надрывающее запустение охватывало этот мир писаного полотна, полный сейчас жизни, звуков, опьянения… Вот место, где он сидел у ее ног во время представления, где он был с нею «так жесток, бесчеловечен»… Вот и тот, уже потонувший в темени угол за первою кулисой, откуда он глядел на нее в день считки Гамлета, и в первый раз глаза ее остановились на нем… Все это «пережито», – и нет, нет всему этому возврата…
– Пойдем, Сережа, – говорил, возвращаясь, Ашанин – Федосея я отправил к нам в комнату с твоим платьем, а я уж заодно с тобою…
Гундуров поднялся молча. Они спустились в коридор, а оттуда в сад.
Небо расчистилось. Мириады звезд глядели сквозь прогалины тихо шептавшихся над головами их листьев…
На повороте к их флигелю Гундуров повернул вправо.
– Куда же ты? – крикнул ему приятель.
– Ашанин, сделай милость, оставь меня хоть на минуту одного, – ответил он, останавливаясь с едва сдерживаемым нетерпением.
– Я нисколько не намерен навязывать тебе свое общество, Сережа, – возразил тот, – но ты знаешь, что нас всех ждут там наверху, что исчезать нам в эту минуту неудобно и неучтиво, что, наконец, главное, ты подашь этим повод Софье Ивановне серьезно беспокоиться…
– Я все это знаю, – тоскливо перебил его Гундуров, – и успею явиться туда вовремя и никому беспокойства не причиню. Но дай ты мне, ради Бога, передохнуть на свободе одному, дай прийти в себя, собраться с мыслями…
– Как знаешь, Сережа, – вздохнул Ашанин, – только если ты через полчаса не вернешься переодеться, я, воля твоя, пойду искать тебя с фонарем.
Но Гундуров, не дослушав его, ушел в темень боковой
