Не река - Сельва Альмада

В доме тихо. Хотя незадолго до пробуждения она вроде слышала голоса и грохот кастрюль в кухне. Но это, наверное, тоже приснилось. У мамы гостей не бывает.

Она садится на кровати и смотрит на свои ногти. Как это они так быстро отросли? Вроде вчера накрасила, а сегодня уже бледная полоска между лаком и кожей. Надо бы подправить перед танцами. А когда же эти танцы? Сегодня вечером? Или завтра? Она даже не знает, какой день. Во рту сухо и кисло. Она встает. До чего же тяжело стало подниматься с постели в последнее время! Шлепает по цементному полу до кухни, наливает себе целый графин воды. Пьет, пока живот не надувается. Снова открывает кран и споласкивает лицо.

В комнату не возвращается, а заглядывает к матери в спальню.

Сиомара тоже спит, лежа на спине, в бывшей мариелиной майке и выцветшей юбке, босая. Костлявая грудь вздымается и опускается. Люси медленно ложится рядом и смотрит, как та спит. От мамы пахнет дымом. Лицо напряженное даже во сне. Брови нахмурены, челюсти сжаты. Верхние и нижние зубы тихонько трутся друг об друга. Истончаются, как камни. Седые корни волос образуют будто венчик на макушке. Как так получилось, что опять пора прокрашивать? Она же вот только три или даже два дня назад усадила ее во дворе, укрыла плечи полотенцем и покрасила: сначала этот крем, от которого ужасно разит кошачьей мочой, потом расческой для равномерности, потом полиэтиленовую шапочку. Мама только тогда, наверное, и расслабляется, когда Люси ее красит. Она помнит, как мама сидит, подняв лицо навстречу вечернему свету, веки прикрыты, лоб разгладился. Губы смягчились, почти что сложились в улыбку. И еще потом, когда она споласкивает ей волосы и энергично вытирает.

Люси хочет стать парикмахершей. Хочет дарить и другим женщинам такое же умиротворение, какое, кажется, сходит на маму, когда она занимается ее волосами.

Она тоже переворачивается на спину и складывает руки на груди. Когда умерла бабушка, то лежала во время бдения на этой кровати. Не совсем там, где сейчас Люси, а ближе к середине, на месте, которое наполовину занято маминым телом и наполовину – ее собственным. Они с Мариелой тогда забрались на кровать и поцеловали бабушку. Лицо у нее было холодное, как у пластмассовых кукол. Мама сделала ей такую же кичку, как при жизни. Мама ведь, если вдуматься, тоже здорово умела обращаться с волосами. Их с Мариелой подравнивала, бабушку мыла оттеночным шампунем, красить не красила. Совершенно седые волосы у той сразу же становились совершенно лиловыми, а потом постепенно отмывались. И дядю стригла, и усы ему в порядок приводила. Так что у Люси от мамы способности. А она-то всегда думает, что слишком похожа на отца, и за это мама любит ее не так сильно, как Мариелу. Когда мама перестанет на них сердиться, она ей скажет: видишь, я тоже здорово с волосами управляюсь!

* * *

Мариела открывает глаза. Люси на кровати нет. Она вспоминает, как они недавно вернулись домой. Вспоминает красивого мальчика, с которым познакомились в продуктовом. Вспоминает, что сегодня танцы, и улыбается от того, что увидит его. Встает. В доме так пусто и тихо, что ей становится страшно, хотя на дворе день. Заходит в мамину спальню. Мама и Люси спят. Хотя не совсем: когда Мариела подходит поближе, Люси приоткрывает глаза, улыбается, похлопывает по кровати и двигается, освобождая сестре место. Они не доспали и теперь засыпают в обнимку, свернувшись калачиками под боком у матери.

* * *

Сиомара открывает глаза. Она не знает, сколько проспала, но чувствует себя отдохнувшей, легкой, в груди будто отпустило. Давно она так хорошо не просыпалась. Не вставая, протягивает руку и гладит туго натянутую на матрас простыню рядом с собой. Долго смотрит в потолок. В доме тихо, если не считать чуть слышных постанываний, которые издают летом все дома. Цинковая крыша прогибается от зноя. Попугаи-ары перебирают цепкими лапами и долбят деревянные балки. Кое-где поскрипывает бетонный пол, вскрывается новая трещина. И сама она размеренно дышит спросонья. И не хочет шевелиться, чтобы не нарушить этого хрупкого равновесия. Хочет зависнуть. Не думать. Не вспоминать.

* * *

А вот Энеро на другом краю того же острова, той же сиесты, только и делает, что вспоминает. Чернявый и Тило уплывают на лодке, уменьшаются в серебристой полосе реки, теряются за излучиной. Он один сидит под кроной агуарибая.

Такое же он посадил у себя на заднем дворе. Отсюда и привез, маленькое, полуметровое, а теперь оно вымахало в настоящее дерево, на несколько голов выше него. Матери бы понравилось сидеть в его тени, шить или читать журналы. Он всегда о ней думает: маме бы это понравилось, мама бы в таком случае сказала, вот была бы мама жива.

Может, потому столько о ней думает, что своих детей не завел? Может, те, у кого есть собственная семья, больше не назад, а вперед мысли направляют?

Однажды чуть не случилось ребенка. Одна там, с которой он давно уже спал, залетела. Она-то хотела оставить.

Вот еще, рожать от меня удумала.

Сказал Энеро.

Она заплакала.

Ну-ну, чего ты.

Сказал Энеро.

Обнял ее, чтобы утешить, и все кончилось очередным перепихоном.

После она уснула. Энеро закурил и стал смотреть, как она, голая, раскинулась на постели. Совсем не страшная, а в положении еще сиськи выросли, прямо видно было. Провел рукой по ягодице, по мягкой коже. Откинулся на спину, уставился в потолок.

Делия играла с подругами в бинго. Была суббота. Отец, коммивояжер, болтался где-то в Коррьентесе. Точно никогда не было известно, где его носит, пока не возвращался. Вечером Энеро собирался на танцы с Эусебио и Чернявым, как обычно. Если он даст слабину, и она родит, то со всем этим – с друзьями, с ночными гулянками, с рыбалкой – можно попрощаться.

Энеро встал, оделся, потряс ее за ногу. Она проснулась с улыбкой, потянулась, как дети потягиваются.

Вставай, у меня скоро мать вернется.

Сказал Энеро и вышел во двор.

Она сразу за ним, обняла сзади, уткнулась подбородком в плечо. Он раздраженно высвободился.

Дай мне пару дней, я все улажу.

Сказал он.

Она все улыбалась, как дурочка, не понимала, что он имеет в виду, хотя в глубине души знала, что выхода только два – ну или три.

Через