Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

LXV

Толпа гостей княгини исчезала за большою входною дверью театральной залы. Здесь оставался кое-кто из городской публики, ожидавшей, когда пройдут «все эти аристократы», чтобы выйти на свободе в большие сени дома, где ожидали ее, в свою очередь, дремля и сопя на лавках в темном углу за лестницей, невзрачные слуги и кухарки с барскими шинелями и бурнусами на коленях. Смотритель Юшков со своими учителями держался у самого выхода, почтительно и со счастливою улыбкой на устах отвешивая старомодные поклоны каждой из проходившей мимо него паре избранного общества Сицкого: он считал долгом учтивости выразить этим благодарность хозяевам дома «за высокое эстетическое наслаждение, которое дозволено ему было вкусить»…

– Погодим, – шептал он своим молодым сослуживцам, державшимся вообще гораздо более сдержанно, чем он, и норовившим теперь уйти скорее, – авось-либо удастся и кого-нибудь из превосходнейших исполнителей увидать вблизи: Гамлета, божественную Офелию… Душа так и просит излиться пред ними…

Судьба, как видно, не хотела отказать ему в этом удовольствии. Божественная Офелия вышла в эту минуту в залу из боковой двери подле ложи, в которой предстала она в последний раз его «очарованным взорам»1, – вышла, остановилась на миг, заметив эту еще не успевшую разойтись публику, и робко, замедляя шаги, двинулась наконец мимо кресел.

Старый энтузиаст обдернул жилет, провел торопливо рукой по вороху седых своих кудрей и, отделясь шага на два от своей компании, браво стал на пути княжны, глядя на нее во все свои большие, голубые, восторженные глаза.

Она поняла, что этот незнакомый ей старичок с добродушным и чрезвычайно симпатичным лицом хочет непременно lui faire son petit bout de compliment2 и что этого избегнуть нельзя, и со своею тихою улыбкой подошла к нему, приветливо кланяясь увенчанною полевыми цветами головкой.

Он торопливо и низко склонил голову, в свою очередь, шаркнул при этом ножкой и заговорил:

– Княжна Елена Михайловна, не осудите неведомого вам индивидуя за несоблюдение, быть может, принятых в высшем свете приличий, а примите во внимание лишь то неодолимое побуждение, которое дает ему смелость навязаться вам, так сказать, со своим разговором… Смотритель ***ского уездного училища, Василий Григорьевич Юшков, – поспешил он объявить ей свое звание и еще раз шаркнул ножкой.

– Я очень рада, – пролепетала княжна

Он глядел на нее восхищенными глазами… Ему так много, много хотелось бы сказать ей… Но он боялся ей наскучить, да и при том волнении, которое одолевало его, он чувствовал, что не найдет надлежащих слов.

– Не смею утруждать вас долгою речью, княжна Елена Михайловна, – торопливо проговорил он, – объемлющее меня чувство вылью, так сказать, в двух кратких словах: я видел шекспировскую Офелию, видел вас, – могу теперь умереть спокойно!

В этой преувеличенности, в этом необычном для ее уха эмфазе выражения слышалась такая внутренняя искренность, что Лина почувствовала себя глубоко тронутою. Она протянула ему руку.

– Благодарю вас за ваши добрые слова! Я их, конечно, принять на свой счет не смею; я почти в первый раз играла на сцене, и если вышло хорошо, то просто потому, кажется, что такая уж роль… Каждая, я уверена, на моем месте сыграла бы точно так же, как я…

Старик почтительно приподнял ее руку, чуть-чуть прикоснулся вытянутыми губами к облегавшей ее перчатке и так же почтительно опустил ее.

– Каждая? – повторил он и закачал головой. – Нет-с! осмелюсь возразить вам. Тип, наружный, так сказать, смысл Офелии известен действительно, и его, пожалуй, передать в состоянии каждая образованная и даже просто смышленая театральная актриса. Но вы-с, вы дали нам душу Офелии прозреть, княжна Елена Михайловна, а за нею и собственную вашу душу… Тут-с не искусство одно, тут нечто еще высшее говорит в человеке и человеку…

Лина вся зарделась вдруг и сжала на миг болезненно брови.

Он заметил и очень смутился… Но она заметила это в свою очередь и поспешно проговорила:

– Я рада, что вы на меня не сердитесь.

– За что это, помилуйте! – Он руками всплеснул.

– За то, что я не доиграла Офелии, лишила вас удовольствия дослушать ее роль до конца… Но я не могла, право; я осталась без голоса, – говорила Лина, подымая на него свои смущенные и печальные глаза, – мое здоровье не особенно крепко.

– Не дай Бог! Да хранит вас весь сонм ангелов небесных! – вырвалось испуганно из груди старика-смотрителя… И со смерти князя Михайлы никакой еще человеческий голос не звучал для Лины так бескорыстно, так отечески нежно…

– Какой вы добрый! – воскликнула она в свою очередь в невольном порыве… Они были теперь одни в опустевшей окончательно зале. Он совершенно растерялся, заморгал веками, под которыми уже проступали крупные капли слез…

Дверь подле ложи, из которой вышла Лина, отворилась опять широко и шумно, и из нее вылетела во всей пунцовости своих роз, бархата и торжествующего вида неизбежная Ольга Акулина.

– Лина, вы еще здесь? Как я рада, мы войдем туда вместе! – крикнула она ей через всю залу. – И никого, кроме вас, – продолжала она, оглянувшись и застегивая на ходу длинную бальную перчатку (она рассчитывала застать еще хвост знакомой ей уездной публики, которой была далеко не прочь пустить лишний раз пыль в глаза своим трескучим туалетом)… Ах, Василий Григорьич, здравствуйте! – проговорила она свысока, подходя к разговаривавшим и не отрываясь взглядом от своей перчатки. – Я не знала, что вы попали также в число наших зрителей. Как вы находите, не правда ли, очень удалось?

– Чрезвычайно, сударыня, – ответил старик, знавший ее давно по городу и далеко не питавший сочувствия к ее самонадеянности и претензиям, – ваше участие в драме было в особенности заметно, – насмешливо промолвил он в виде шутки.

Она громко рассмеялась:

– Мое участие… Меня ведь только для виду пригласили выйти на сцену сегодня. А вот к завтраму я сама приглашаю вас сюда, на мой бенефис. Я играю в «Льве Гурыче Синичкине» и много пою. Услышите, не раскаетесь!..

Старик поклонился холодно и молча. Барышня покосилась на него:

– Или, может быть, – колко отпустила она, – после княжны вы почитаете меня уже совершенно не стоящей внимания.

Этот намек на его какую-то будто бы искательность задел старика за живое; он даже покраснел весь:

– Напрасно, милостивая государыня, вы так полагаете: внимания заслуживаете вы вполне и от каждого, а в древнем мире могли бы, смею думать, даже большую известность приобрести.

– Это что же такое «в древнем мире»? Вы всегда какими-то притчами выражаетесь! – молвила пренебрежительно Ольга.

– А то это значит, сударыня, что в мире языческом, в противность тому, чему научило нас христианство, женская личность