Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

Как сказала и еще четырежды повторила по другому поводу некая Молли Блум.

Я постарался зафиксировать зрительной памятью уровень жидкости в бутылке и, кроме того, сплюнув на огонек зажженной сигареты, что-то такое пометить мокрым пеплом. Потом вернул бутылку на прежнее место и закамуфлировал, как было………

На следующий день бутылка лежала точь-в-точь, как до того; уровень вина понизился примерно настолько же, как в первый раз; осталось около ста с гаком миллилитров вина…… Вот это я понимаю!….. А точнее, не понимаю………

Елки-моталки, что же дальше?

На следующий день бутылка лежала точь-в-точь, как до того; она была пуста.

Бутылка была пуста, но аккуратно положена и даже закамуфлирована, как прежде. Как прежде горлышко ее указывало на северо-запад. Единственным отличием, не считая обнуленного содержимого, было отсутствие винтовой крышечки………

Что это за игра? Кто вел ее и для чего? Елки-моталки!………..

Этого я так и не узнал и не узнаю уже никогда. Впрочем, в мире есть столько куда более серьезных тайн, что эта не стоила упоминания.

Между тем тайна сохраняет таинственность, даже когда она наблюдается на уровне, куда более по видимости малоклеточном по сравнению с человеческим. Собака, отравившись, бредет как бы по следу в глубь двора, заросшего каким-то чертополохом, и там, среди зарослей, все тычется носом, пока не отыщет целебную одолень-исцелень-траву и не изблюет с ее помощью всю отраву. Мне доводилось наблюдать это пару раз — и вот я вопрошаю: если собака, влекомая «примитивным животным инстинктом», безошибочно отыскивает жизненно важное снадобье, — то как можно отказать человеку в реальности его поисков истины, насущного для его жизни смысла? Насущного, конечно, не для всех, но опять-таки для каждого. Отсюда, похоже, и мысль, что каждый получит по своей, насущной для него вере — или неверию; если мы сможем точно отследить направление этой веры или неверия…

26

— Но что делать? Что делать, я вас спрашиваю? когда, ложась спать, не думаешь, нет, и все равно внутри самого себя — ведь правда же, внутри нас, вас, каждого — кто-то сидит, может быть, ребенок, и вот он-то надеется, что, быть может, утром встанет, а он — уже не он, а кто-то другой, что его душа вселится в другое тело, столь же случайное, как нынешнее, только свободное от болезней и немощей, продуктов распада и умирания; что его «я» вселится в другую душу, свободную от психозов и неврастении, гармонично радостную и благодарную жизни за все… Но с годами все больше прилипаешь к собственной шкуре, все больше понимаешь, что вот — встаешь, встаешь, встаешь — и все это ты, со своими вчерашними проблемами, с грудой все тех же, своих, не чужих болячек, чувства вины, а главное — все приближающегося страха смерти, и знания, что после сна при пробуждении не изменится ничего, ночь за ночью, за засыпанием пробуждение — а ты все тот же, тот же; и все же какой-то частицей души надеешься на завтра, что ты встанешь — а ты иной, а на завтра ты все в той же, крокодиловой, собственной облегающей коже, упакован для смерти, утрамбован в сэндвич…

Мы как обычно видим картину вещей без нас. Как все то же, длящееся на экране, только без нас. Печально, конечно, но — надо, пора расставаться… А ведь оно же не так приходит, совсем не так. Эта картина жизни без нас есть только на экране нашего сознания. Самое трудное — это, казалось бы, самое простое — убрать из картинки самого себя. Без нас ее нет. Без нас нет ничего, даже — Ничего.

И все же все кончается, даже самое нескончаемое. Они таки подобрали мне нужные таблетки; я еще не успел измениться в плане общей агрессивности, но — это главное! — понемногу начал засыпать. С солидным коктейлем, основой которого были колеса против маниакальной депрессии. Я еще по-прежнему изучал потолок и вертел перед собою земной шарик по вертикали и горизонтали, параллелям и меридианам. Лучше его, безбедного счастливца и несчастного астматика, с некоторой, назову это, печатью приголуби, — лучше его никто об этом не писал, хотя я разумел плохой сон, а он — для меня завидный, но оба мы, уверен, здесь имели в виду одно:

«Вокруг спящего человека протянута нить часов, чередой располагаются года и миры. Пробуждаясь, он инстинктивно сверяется с ними, мгновенно в них вычитывает, в каком месте земного шара он находится, сколько времени прошло до его пробуждения, однако ряды их могут смешаться, расстроиться. Если он внезапно уснет под утро, после бессонницы, читая книгу, в непривычной для него позе, то ему достаточно протянуть руку, чтобы остановить солнце и обратить его вспять; в первую минуту он не поймет, который час, ему покажется, будто он только что лег. Если же он задремлет в еще менее естественном, совсем уже необычном положении, например, сидя в кресле после обеда, то сошедшие со своих орбит миры перемешаются окончательно, волшебное кресло с невероятной быстротой понесет его через время, через пространство, и как только он разомкнет веки, ему почудится, будто он лег несколько месяцев тому назад и в других краях. Но стоило мне заснуть в моей постели глубоким сном, во время которого для моего сознания наступал полный отдых, — и сознание теряло представление о плане комнаты, в которой я уснул: проснувшись ночью, я не мог понять, где я, в первую секунду я даже не мог сообразить, кто я такой; меня не покидало первобытно простое ощущение того, что я существую, — подобное ощущение может биться и в груди у животного; я был беднее пещерного человека; но тут, словно помощь свыше, ко мне приходило воспоминание — пока еще не о том месте, где я находился, но о местах, где я жил прежде или мог бы жить, — и вытаскивало меня из небытия, из которого я не мог выбраться своими силами; в один миг я пробегал века цивилизации, и смутное понятие о керосиновых лампах, о рубашках с отложным воротничком постепенно восстанавливало особенности моего «я». Быть может, неподвижность окружающих нас предметов внушена им нашей уверенностью, что это именно они, а не какие-нибудь другие предметы, неподвижностью того, что мы о них думаем. Всякий раз, когда я при таких обстоятельствах просыпался, мой разум тщетно пытался установить, где я, а вокруг меня все кружилось впотьмах: предметы, страны, годы. Мое одеревеневшее тело…» Одеревеневшее тело, но не дух! Дух, по словам Господа моего, имел способность быть бодрым, когда и тело дряхло, —