Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий
Ф-фу-упп. Воздух вдруг затвердел; твердый выдох уперся в некую пробку, затыкающую вход-выход в приборе. Дальше ему идти было некуда — я исчерпал весь ресурс дыхания.
— Штоп, — сказала фрау Хартманн. — Энде, — повторила она команду на другой лад.
А я, ничего не разбирая, продолжал дуть. Вот и князь Гвидон вышиб в бочке дно и вышел вон.
— Херр такой-то, штоп. Нуль. Нуль.
Всякая инерция имеет свой режим самозатухания. Моя тоже. Я таки остановился, не понимая, в чем дело. Где негодующе-ликующий возглас сестры Кристины? И невозмутимо величавое: «Вы нам солгали, Херр такой, и будете заслуженно оштрафованы»? В стране, где даже смертная казнь именуется «Тодесштрафе».
— Нуль, — в голосе сестры Ханнелоре, обращенном к слуху фрау Шуманн, звучал призыв к капитуляции перед лицом верховенства медицинских фактов. «Что я могу поделать, — читалось в ее честном до растерянности взгляде, — что я могу поделать… Конечно, мы с вами предпочли бы… и я ему тоже не симпатизи… но что я могу поделать, если 0 значит Нуль?».
В лицо сестры Кристины, даже в отражение его в зеркальце на столе, в этот миг побоялся бы взглянуть и Персей, чья отвага подогревалась, по крайней мере, плывущей ему в руки красотой Андромеды. А фрау Хартманн, осмелившаяся не взглянуть, а хотя бы искоса заглянуть в лицо своей «коллегии», была, похоже, просто обожжена таким пламенем ненависти ко мне, спроецированным на того, кто встретится первым, — таким огнем терпящей поражение ненависти, что даже в отраженном виде на сестру Ханнелоре огнь этот попалял все вокруг, едва ли не вывернувшись наизнанку и превратившись тем самым в любовь. Во всяком случае, в неравнодушие, сильное, как смерть.
— Я ничего не мог понять, — повествовал я далее. — Того, что происходило, не могло быть. Не могло и все. Спасти меня от определения, по которому через 45 минут после выпитых полутора стаканов сколь угодно легкого вина трубка Раппопорта не может показывать 0, мог только Бог.
Это непреложно. Понимаете? Непре-ложно.
Но Господь и Создатель вселенной, пусть Он любит свое создание-человека, возлюбил его до добровольной смерти и смерти крестной ради его спасения во искупление грехов, именно в такую меру любви, но и, значит, в такую меру требовательности — не станет снисходить к падшему существу только для того, чтобы избавить его, потерявшего образ Божий и исказившего Его подобие, от справедливой кары — и за что? за мелкое, поросячье безобразие, заслуживающее разве что презрения!
И это непреложно. Так?
— Что значит «так»? Это вы должны сказать, так или не так.
— Я и говорю: так. Но…
Да, и это так. Но факт есть факт.
Что же, Господь попускает мне пьянствовать?
Не может быть.
И выходить сухим из мутной воды?
Невозможно поверить.
Споспешествует в таком виде торжествовать над правосудием?
Возмутительно; вы смеяться изволите?
Продолжая кривляться перед лицом стражей медицинского порядка, делающих все им доступное для его же блага, дабы он полностью, окончательно и бесповоротно не спрыгнул с ума?
Еще чего.
Возьмет твою сторону в этом издевательстве над самим порядком вещей, Им же установленных?
Это же надо выдумать.
Надмеваться над представительницами малой народности только за то, что они эстонки, и над эстонками только потому, что они женщины?
Вконец обнаглел.
И, отдавая себе отчет, что ты — всего лишь мелкий хулиган, считать себя, тем не менее, кроме шуток, призывом гордым к свободе, к свету?
Этого я даже от себя-тебя-самого не ожидал.
Но если не то… и не то… и не…
Никак. Нимало.
Но тогда?.. Тогда? Тогда…
Да-Он-просто-тебя-пожалел.
……Он-тебя!……
……по-жа-лел……
На следующий день, выйдя снова на послеобеденную прогулку и на этот раз не совершая ничего противоправного (Боже упаси, и если уж Он упас, по неведомым тебе соображениям или изведанным тобою смутным чувствам и тонувшим в них догадкам вроде невозможной в твоем случае жалости, если, как бы то ни было, но Он упас, — ты хотя бы дальше не упорствуй в противлении, не ходи ты на совет нечестивых и на седалище губителей не сиди, а веди ты себя как человек мало-мальски честных правил), я все же рассыпался вместе со всеми рассыпавшимися и отбившимися друг от друга. И дошел аккурат до вчерашней отметки, до деревца с замазанным белилами дуплецом. Подобрал валявшуюся здесь кривую палку и пошевелил травку между бревнышками. Смотри, тут как тут; надо же.
Бутылка, сколько мог упомнить, лежала в том же положении, что была кинута-покинута мною здесь вчера.
Ну и что, собственно? чего ты ждал? тебя что-то не устраивает?
Да ничего я не ждал… хотя нет, ждал.
Либо того, что найденную бутылку выкинут, либо — что ее не нашли, либо, наконец, что ее увидели — и прошли мимо. А тут — не складывалось… Или?..
Бутылка лежала так, как я ее подбросил в эти курмышики. Точно? Да. В том самом положении. Это я помнил — между вторым и третьим спилком, в полутора шагах от деревца с забеленным дуплецом, по диагонали горлышком, сколько я мог определить, на север.
И все-таки что-то было так, да не так; я вгляделся. Так и есть.
Количество содержимого бутылки уменьшилось… я вгляделся попристальней; да. Не так чтобы намного, но… Однако лежачее положение в этом случае могло ввести в заблуждение. Я оглянулся; никого. Насколько мог проворней выхватил бутылку. Так… Да. Точно. Да. Ее брали и пользовались ею. Сто процентов. Сто одиннадцать минус одиннадцать.
Но как аккуратно положили на место. Какая своеобразная честность: взять, попользоваться — и положить на место в том же положении, что взял.
Вот это я
