Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий
Я прилег, скинув ботинки, поджав коленки к животу. Перед глазами поплыли те расплывчатые и отчетливые одновременно видения, те движущиеся на колесиках фигурки в тире, что служат увертюрой надвигающегося сна; неужели? Да, похоже. Но это значит, что я не просто победил, нет, то была та маленькая победа, с которой начинается большой успех, переходяще-непереходящий триумф — сладкий предвечерний сон, каких не видывал я уже Бог весть сколько тянущихся частиц жизни; не напрасно затеял я баталию — вот что нужно было мне давным-давно: маленькая победоносная война. Да, хорошенькая маленькая победоносная войнушечка.
— Херр такоой-то, — посреди нежданной уже никогда блаженной дремоты возник голосок второй дежурной сестры, Ханнелоре Хартманн. — Херр такой-тоо, пойдемте со мноою.
Обычно голосок ее напоминал колокольчик, но сейчас он дребезжал, как старый будильник, резал уши и вгрызался в заболевшую сразу голову сиреной охранной сигнализации. Нет, ты подумай, стоит один раз, один только раз задремать, как…
— Зачем?
— Пойдемте. — Голосок звенел все уверенней, уплотнялся в твердое, становился тем самым рожном, противу которого не полезешь. — Пой-дем-те. Folgen-Sie-mir-bitte, Herr-имярек.
При этом она мило улыбалась. Она всегда сохраняла гримасу доброжелательности. Я поплелся за ней в комнату для персонала.
— Простите, Херр такой-то, — полуулыбка фрау Хартманн сочилась радушием, — но к нам поступили некоторые сведения о вас, надеюсь, они не оправдаются, но наша обязанность, — тут она слегка обернулась и в полуоборот посмотрела на сидящую у окна, на втором плане, сестру Кристину; я ожидал, что та кивнет утвердительно, но она просто пристально смотрела на меня, — наша обязанность эти данные проверить.
Тут она вынула некий прибор, какую-то пластиковую дудочку с приделанной к ней шкалой типа термометра.
Меня взяли тепленьким! Видимо, не будучи автомобилистом, да и попав сюда не в качестве «зависимого», как вы, я ожидал от них любого подвоха, а вот того, что не только дорожная полиция пользуется трубочкой Раппопорта, не ждал.
Так вот, фрау Хартманн говорит:
— Все очень, — говорит она, — просто. Вам надо дуть изо всей силы, непрерывно, пока мы не скажем: все. Да вы и сами почувствуете: все.
Я взял дудку. Покрутил ее.
— Ну же. Все так просто. Сейчас вы…
Тут сестра Кристина не выдержала, я вам так скажу, искушения злорадством — и в сердцах бросила по-русски:
— Сейчас вы оправдаетесь от всех наветов, и мы извинимся перед вами. Осталось только дунуть. Чего вы ждете?
Сестра Ханнелоре посмотрела на нее вопросительно. Та быстро перевела. Улыбка фрау Хартманн стала столь радушна, что ни словом сказать, ни еще чем. Обе уставились на меня с беспредельным интересом.
Если б они знали, чего я жду.
Точнее, как раз не жду.
Как уже сказано, я именно испытывал эффект полнейшей неожиданности.
Это был абсолютный провал.
Распив не более чем 300 граммов 9-градусного слабого винца грозил мне — и угроза будет приведена в исполнение неминуемо и незамедлительно — скандальной и бесповоротной выпиской из лечебницы с занесением в компьютер etc.
Я не изучал этого вопроса детально, но вспомнил внезапно разговор 20-летней давности с одним приятелем, лишенным водительских прав за что-то такое… словом, я знал, что всякая доза даже сухого вина, превышающая символические десятки граммов, не выветривается меньше, чем за 5–6 часов, и распознается стопроцентно. Я выпил… часа не прошло? или? Не прошло. Или прошло, ровно. Мне ничто не поможет.
Только Бог.
Ты смеешься, что ль? И над кем смеешься, козел! Как ты, жалкий пьянчуга, смеешь не то, что призывать Бога, но — просто поминать имя Его святое?
Может, ты хочешь, чтобы Он сотворил чудо, заведомо ложно обелив тебя, вытащил тебя за уши из грязи, в которой ты погрузился по уши по своей же жалкой воле?
Да, именно этого — и только этого — Его соучастия в моей грязной проделке я и хочу. Хочу, чтобы Он Своим всесилием защитил меня от праведного суда. Кто же Он тогда?
Чтобы Он всегда, будь я из каинов каин, — был на моей стороне.
Чтобы на ремне моем было выбито «God mit uns». «С нами Бог».
Не Бог, а карманная палочка-выручалочка.
Вконец обнаглел.
Сама просьба о защите от последствий греха — это уже грех, затмевающий тот, из-за которого сыр и бор.
Все это проносилось, колеся по бесколейному бездорожью моей жалкой, взбаламученной души; все это прокручивалось на одном месте…
Я понимал, что всецело заслужил то, что сейчас, вот сейчас воспоследует… что делать, дружок, дуй, мой пастушок, каждая четверть молчаливой секунды убеждает их больше, чем… а какая разница, ты только дунь — и все равно все обна… Госпо…
«Что — Госпо?.. Какой Я тебе, гаденышу, Господи? Молчи уж и дуй давай. И чем скорей, тем лучше».
Больше тянуть было просто физически невозможно; я отверз уста, вложив в них дудочку; так козак Кукубенко в бессмертном юдофобском и русофильском произведении величайшего из малороссийских письменников, «взяв в обе руки свой тяжелый палаш, вогнал его» ляху «в самые побледневшие уста». А дальше, повествует страннейший из когда-либо писавших велико-мало-российскими словами словесник с тою убийственной гениальностию, когда изуверство упоительно, как самая высокая поэзия, когда с незапамятного возраста более десятков лет помнишь наизусть все до буквы, дальше «вышиб два сахарные зуба палаш, рассек надвое язык, разбил горловой позвонок и вошел далеко в землю. Так и пригвоздил он его там навеки к сырой земле. Ключом хлынула вверх алая, как надречная калина, высокая дворянская кровь и выкрасила весь обшитый золотом желтый кафтан его». Так и я, упиваясь картиной стремительно настигающей меня — при моей же помощи — погибели, с мучительным наслаждением предельной натуги дунул — и задул все сильнее, и непрерывней, и тревожней, как колтрейнов сакс в «Aknowledgement», первой части его «A Love Supreme», только тот дул вверх, в бесконечной признательности и благодарности Богу, я же — ровно наоборот, погружаясь на бездонное дно провала, в ров погибели, рассекая воздух в правой борьбе за свободу в неправом деле; вот сейчас, сейчас…
Я дул и дул, и одновременно читал про себя пунктирно, перескакивая со слога на третий слог, упорно читал то, на что сейчас не имел права: оберег-псалом 90/91, — и все-таки читал, настырно, точнее, оно само читалось и читалось во мне про себя: «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна.
