Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

Графиня Воротынцева слегка толкнула локтем локоть своего кавалера:

– Вид мазурки очень красив, – громко сказала она, – советую маменькам пойти на минуту admirer leurs filles10.

Аглая Константиновна томно и робко взглянула на княгиню Додо:

– Si nous allions vraiment, princesse11?..

– Пойдемте! – коротко ответила та, кидая свои карты на стол.

– Вам будет сдавать, княгиня, – торопливо проговорил, вставая за ними, Костя Подозерин, и распластал колоду линейкой пред ее местом.

Княгини рядышком, взволнованные обе, отправились в танцевальную залу.

– Et maintenant, monsieur Serge, filons12! – шепнула Гундурову его дама, увлекая его с собою в соседнюю комнату, где в ожидании их в глубоком раздумье сидела в углу дивана Софья Ивановна.

Графиня разразилась хохотом, как только вошла туда:

– Ах, какая прелесть ces deux mamans13, похожие – одна на тощую, другая на толстую корову фараонова сна14, – одна ядовитая как скорпион, другая глупая как бочка пива, бегающие обе за одним и тем же человеком для своих дочерей, не умеющие скрыть, чего им хочется, ненавидящие друг друга и теперь обе обманутые в своем ожидании, отправляющиеся бок-о- бок, comme deux poules vont aux champs… Ah, tenez, rien de plus bête que le monde15! – заключила она смех свой весьма серьезною нотой. И, подойдя к Софье Ивановне: – Chère madame, я к вашим услугам! Пойдемте! Вы ляжете, я уеду. Куда пройти?

– Сюда, – сказала Софья Ивановна, вставая и направляясь к маленькой, затянутой, как и стены, старинным штофом двери, – наши комнаты рядом за этою.

– Да, да, и тут же в коридоре маленькая лестница, по которой можно спуститься прямо во двор, я справлялась… Я чрез четверть часа буду готова. Monsieur Serge, – ей почему-то казалось ловче называть его так, а не monsieur Гундуров, – я давно дала приказание, чтобы лошади мои были готовы; распорядитесь, чтоб они подъехали, куда нужно.

– On dirait un enlèvement16, – говорила она, смеясь, минут двадцать после этого Гундурову, спускаясь с ним, укутанная в широкий темный дорожный бурнус с капюшоном на голове, по маленькой лестнице, к сеням которой приказал Сергей подъехать ее коляске, – les deux mamans, je suppose, cuvent leur désappointement jusqu’à ce moment17, и я таким образом избавила себя от проводов и официальных прощаний. Bien joué, n’est-ce pas18?

Сергей отвечал только улыбкой через силу. Явное благоволение, оказываемое ему нежданно этою блестящею женщиной, обаяния которой он не мог не ощущать, содержало в себе вместе с тем – он это испытывал все время – что-то, отзывавшееся горечью в его сознании. Недаром Ашанин называл его «гордецом». Он ни у кого никогда не искал покровительства, а оно теперь как будто навязывалось ему…

– Прощайте, – говорила она между тем, садясь в коляску и наклоняясь к нему из нее, между тем как горничная ее, щелкнув ключом в замке заднего сундука, заключавшего «туалеты» графини, перебегала, скрипя ботинками по песку, садиться по другую ее сторону, – и не забывайте меня! Я надеюсь, мы еще увидимся. Я вашу тетушку видела сегодня, как и вас, в первый раз в жизни, но я ее знаю с детства по рассказам одной моей тетки, которую я любила, как мать. Прошу вас обоих почитать меня другом, 19-une véritable amie. Я бы хотела доказать вам это на деле… Во всяком случае courage et bon espoir-9, — заключила она, выпрастывая руку из-под бурнуса и протягивая ему.

– Я глубоко благодарен вам, графиня, – сказал он с низким поклоном.

– А bientôt20!..

Она закинула полу плаща на колени, и глаза ее с приподнятыми углами блеснули, как две мгновенные звездочки в предрассветной полутьме, остановившись в последний раз на молодом человеке.

Ливрейный слуга ее вскочил на козлы. Лошади тронули.

Она ехала, вся уйдя в угол просторного экипажа, мягко и равномерно покачивавшегося на своих английских рессорах, по гладкой, наезженной летней дороге. Прямо пред нею, еще низко над землей, еще словно стыдясь пред изнывавшею ночью, алел далекий край неба. Веяло утром. Она наполовину откинула свой капюшон, быстро и широко вдыхая лившуюся ей в грудь живительную свежесть. Из придорожных кустов не то испуганно, не то радостно вылетали птицы, и пронзительно, и высоко над ее коляской уже чувикали жаворонки свою звенящую, словно детскую, песнь.

«Как хорошо утро!» – думала она; «как хороша молодость», – сказала она себе тут же, обращаясь мыслью к «роману», занимавшему ее в течение всего этого минувшего дня, – «хороша и тогда, когда страдает… и более всего, может быть, именно тогда… Какое кому дело до сердечных мук зрелого существа, до горькой неудовлетворенности, вынесенной им из жизни, до его обманутых надежд и угрызений! Но молодое страдание так красиво, так влечет к себе, так вызывает желание подать ему руку, помочь. Хочется именно сделать для него то, чего не сделали для тебя другие, когда сама ты была в этом положении и нуждалась в помощи… Они оба так симпатичны! Она – прелесть, une poésie21; Танюша С… была в этом роде, когда ей было осьмнадцать лет. А у него какие хорошие глаза – строгие, думающие! Видно сейчас, que c’est quelqu’un22, совсем не то, что те казенные и куклы Петербурга… Отчего у нас так мало этих независимых, самостоятельных, которым там ничего не нужно, которые не ищут, не кланяются?.. 23-Les Гундуров – ведь это старая, хорошая фамилия, и он не беден, c’est un vrai gentilhomme-23. Если б этот милый князь Michel Шастунов был жив, он уж, конечно, предпочел бы такого мужа для дочери à се jésuite d’24Анисьев»… Князь Michel, она помнит его с того бала, когда она, худенькая, черненькая девочка, появилась в первый раз в свет и он один из первых заметил ее… Как это давно, давно, целая вечность!.. О, сколько с тех пор блеска, успехов, увлечений… А с ними, Боже мой, что слез, о которых не знает никто!..

Длинная, спешная вереница образов и картин побежала внезапно перед нею. Лина, Гундуров исчезли мгновенно из ее памяти. Она торопливо, лихорадочно переживала все чары, весь соблазн – и весь обман собственной жизни; ей было опять тяжко, и жутко, и больно, – больно опять до слез за ложь тех дней очарования, которые так опостылели ей теперь.

Да, это минувшее, весь этот блеск, и чад, и обольщения, все это вдруг, разом разлетелось и стояло, как пена и стекло упавшего со стола бокала… Она никогда,