Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич
А алое зарево зари захватывало небо все выше и выше. Молочным цветом подергивались края сизых ночных тучек. Отчетливо и серо отделялась уже пыльная даль дороги от зеленой щетины набегавших на нее озимей. День наступал со своим теплом и горячими красками, со своим все воскрешающим светом…
Графиня Воротынцева велела поднять верх коляски. Этот со всех сторон уже обливавший ее свет как будто оскорблял ее. Она приткнулась головой к валику висячей кожаной подушки и закрыла глаза. Но загоравшийся свет дня бил и сквозь ее прижмуренные веки, раздражая ее и вызывая вместе с тем новые представления в ее мозгу. Она думала о солнце, о солнце других стран, где и ее ждет иная, свободная жизнь, ждут иные впечатления, иной смысл и содержание жизни… Кончено ли в самом деле все? – спрашивала она себя как бы против воли, – или там, под этим новым, чужим солнцем она нежданно должна найти то, чего напрасно так долго искала здесь, то настоящее слово, которым еще никто не умел откликнуться на немолчную жажду ее сердца?..
Увы, ей не суждено было обрести то желанное «слово». Под тем «новым солнцем» ожидала ее одна безвременная могила…
IV
Гундуров медленными шагами поднялся опять по лестнице и направился в комнату тетки. Он знал, что она будет ждать его – не уснет, не повидавшись с ним.
Она еще не раздевалась и в своей robe feuille-morte de madame Cottin ходила по комнате, часто и озабоченно понюхивая из своей маленькой золотой табакерки.
– А, вот ты! Ну, садись!.. Ненадолго, – поспешила она примолвить, – надо будет тебе пойти опять туда, ко всем…
Он сел – опустился в большое готическое кресло, в котором утром сидела Лина, и уронил руки на колени.
Она внимательно поглядела на него сбоку. Ей показалось, что он даже похудел с этого утра.
– Устал?
– Да, немножко, – ответил он, стараясь улыбнуться.
– Да, после такой роли. Ты прекрасно играл, я даже удивилась…
И она, в свою очередь, насилованно улыбнулась.
Сергей знал тетку и эту ее привычку ходить по комнате и торопливо нюхать, когда она была чем-нибудь очень взволнована, и то, что вслед за этими «посторонними словами» она разом приступит к предмету, озабочивавшему ее.
Он не ошибался.
– Что у тебя вышло с княжной? – спросила она ех abrupto1, оборачиваясь на ходу и глядя ему прямо в лицо.
Он ожидал почему-то этого вопроса и все-таки смутился.
– Кто вам сказал, что у нас что-то вышло, и почему вы думаете…
– Никто мне не говорил; но я знаю тебя с пелен и ее успела узнать достаточно в это короткое время. Я поняла это из выражения ваших лиц там, на сцене… и поняла также, что виноватым тут никак не может быть она, – строго промолвила Софья Ивановна.
Ему тем чувствительнее был этот упрек, чем громче слышался он ему в его собственной совести. Он, как говорится, повернул с больной головы на здоровую.
– И поэтому, тетя, – слегка раздраженным тоном сказал он, – вы сочли нужным сообщить о… – он не находил слова, – о… обо всем этой светской графине, которую я сейчас проводил и по словам которой я не мог не понять, что она знает… Я не говорю, она прелестная, милая женщина и была так внимательна ко мне, что я могу быть ей только чрезвычайно благодарен, тем более что не знаю, чем могу я заслужить. Но, признаюсь вам, мне нисколько не были приятны намеки на то, что, я думал, знаете только вы и… и еще одна особа, – договорил он через силу.
– Ты думаешь? – с невеселым выражением шевельнувшихся губ молвила она на это. – Ты думаешь, что ни у кого глаз нет, слуха, что никто не в состоянии видеть, сообразить и вывести заключение?.. Эта Аглая разве со своею невозможною глупостью ничего не заметила, а кто же не видел, что у вас там шли не роли, не заученный разговор актера с актрисой, а разыгрывалось что-то настоящее, личное между вами!.. Графиня – она действительно прелестная женщина, недаром весь Петербург был у ее ног, – она с первых слов поняла, что в тебе говорило настоящее отчаяние, «un vrai désespoir»2, как она выразилась, а что она, княжна, насилу на ногах держалась. Какое заключение с умом ее, со светским опытом могла она из этого вывести? А мне что же, лгать ей было, клясться, что ничего подобного нет? Поверила бы она мне – да и к чему было мне лгать?.. Или ты думаешь, что этот петербургский, выписанный Аглаей жених ничего не заметил? Так я углядела, с каким выражением лица следил он за каждым словом вас обоих… Или князь Ларион? Вот его фраза мне: я его спросила нарочно, когда мы вернулись наверх после театра, почему мы были лишены удовольствия слышать пение княжны, и вообще целая ее сцена пропущена; а он мне своим этим дипломатическим тоном, и явно со шпилькой по твоему адресу: «Ей было не в мочь, говорит, она слишком серьезно, к сожалению, вошла в свою роль Офелии».
– Он это сказал? – воскликнул Сергей.
– Да, сказал, и я…
Он не дал ей продолжать, вскочил:
– Отчаяние! Да, тетя, эта графиня была права, настоящее отчаяние! – вырвалось у него неудержимо из груди. – Что я перечувствовал, перестрадал с утра – вы не знаете!.. Я воображать даже не мог, что изо всего этого такая мука выйдет!.. И какие-то враги, ненавистники, уколы… унижения, тетя!.. Я будто виноват пред нею, будто оскорбил ее тем, что осмелился… и всякий нахал считает себя вправе вступаться за нее, спесь с меня сбить. Вы бы послушали, что говорили там при мне, нарочно… «Она цену должна себе знать», она «не про московских соловьев»… Это я, вы понимаете, «соловей», то есть я авантюрист, прощелыга, ворона, залетевшая в высокие хоромы… Я едва… я бы, кажется, растерзал его на месте! – восклицал Сергей со сверкающими от негодования глазами. – Но то, что говорит какой-нибудь Свищов, ведь это думает и ваш свет, то пресловутое общество, которое вы называете «хорошим»… а я, кроме мерзости и гнусности расчета, ничего, ничего в нем не вижу… Скажите, ради Бога, этот приезжий жених, ведь он ее не знает, он понять, оценить ее не мог… Он ее не любит, не способен… разве такие люди могут!.. Он
