Торговцы мечтами - Гарольд Роббинс

— Разве в это можно поверить? — изумленно возразил он. — Как ты это провернул, Джонни?

— Секрет фирмы, сынок, — тем же суровым голосом ответил я. — Когда-нибудь на старости лет папа Джон раскроет тебе секреты, но сейчас… — я сделал многозначительную паузу и показал на дверь. — За работу! Долг зовет, Роберт, и я не позволю тебе не ответить на его зов!

Он, улыбаясь, отправился к себе. В дверях низко поклонился и развел руки в стороны.

— Твой вечный раб, о господин!

Я засмеялся. Когда Боб вышел, я развернулся на стуле и посмотрел в окно. Славный денек! Мимо прошла красивая девушка. Именно такие дни изображают на рекламных плакатах, зазывающих на побережье — красивая девушка с ослепительной улыбкой и словами: «Добро пожаловать в Калифорнию!» Я встал со стула и уселся на подоконник. Затем свистнул.

Она оглянулась и посмотрела на меня. Улыбнулась и помахала рукой. Я Помахал в ответ. Легкий ветерок донес слова:

— Привет, Джонни.

Красавица двинулась дальше танцующим шагом. Она тоже относилась к людям кино, моим коллегам.

Я сел за стол и закурил. Давно я не чувствовал себя так замечательно.

Почти в десять зазвонил зуммер внутренней связи. Лампочка на пульте показала, что это Ронсен.

— Да, Ларри?

— Ты никуда не собираешься в ближайшее время? — растерянно спросил он. В голосе Ронсена слышалась непривычная для него робость. — Я хочу поговорить.

— Спускайся, Ларри, — добродушно пригласил я и улыбнулся. — Я всегда рад поболтать с тобой.

Когда он спустился, на его лице была написана тревога и изумление. Одного взгляда мне оказалось достаточно, чтобы понять, в чем дело. Константинов уже звонил.

— Джонни, произошла ужасная ошибка! — едва войдя в кабинет, воскликнул он.

Я притворился, что ничего не понимаю, удивленно поднял брови и вопросительно посмотрел на него.

— Ошибка? — сладким голосом переспросил я. — О чем ты?

Ларри изумленно уставился на меня.

— Ты что, не читал газеты?

Я покачал головой. Его лоб блестел от пота. Еще бы — три миллиона не шутки!

— Правление все перепутало, — быстро сказал Ронсен. — Они не имели права выбирать в совет директоров Рота и Фарбера без твоего согласия.

Я наслаждался его растерянностью. Мне нравилось наблюдать, как он юлит. У него это здорово получалось.

— Жаль, — наконец медленно проговорил я.

— Что ты имеешь в виду? — Выражение тревоги на его лице усилилось.

— Помнишь, что я сказал в пятницу? «Если их введут в правление, я ухожу». — Я сделал паузу. — Мне очень жаль, но теперь я ухожу.

Мне даже показалось, что он сейчас грохнется в обморок. Лицо Ларри приняло пепельный оттенок, рот широко раскрылся, словно он задыхался. Я чуть не рассмеялся.

— Но, Джонни… — пробормотал он. — Я же сказал, вышла ошибка. Они всё перепутали!

«Черта с два, напутали!» — подумал я. Просто вся эта мерзость вернулась бумерангом в него, а не в меня. Меня начало тошнить от всей этой лжи и притворства. Почему он не скажет прямо? Почему он не скажет прямо, что у него просто не получилось вышвырнуть меня? Тогда мы могли бы хотя бы поговорить откровенно. Ведь мы не дети, и оба знаем, что нас обручила жестокая необходимость.

Но, естественно, говорить об этом нельзя. В кино существует неписаный закон, что честность — неприбыльный товар.

Я терпеливо спросил:

— Что же случилось?

Ларри долго смотрел на меня. На его лицо начали возвращаться краски.

— Я уже дал опровержение. — В его голосе послышалась надежда, и он пылко наклонился ко мне. — Мне жаль, что это произошло, Джонни.

Я поверил ему, потому что знал, как ему действительно жаль. Такие ребята не любят, когда их захватывают врасплох. Я встал.

— О’кей, Ларри, — не стал упрямиться я. — У всех бывают ошибки. Я согласен забыть это. — Я улыбнулся. Я мог позволить себе великодушие.

Сначала Ронсен робко улыбнулся в ответ, затем его улыбка стала шире. Из глаз исчезла трехмиллионная тревога, и от меня Ларри вышел в почти нормальном состоянии.

Подошло время есть, и я проголодался.

С обеда я вернулся усталым, отметив праздник несколькими коктейлями. Утренние волнения прошли, но настроение не ухудшалось. День оставался прекрасным.

На столе ждала записка. «Позвони мисс Кесслер». Я попросил телефонистку соединить нас.

Ожидая ответа, я что-то тихо напевал. Наконец Дорис сняла трубку и устало сказала:

— Алло?

— Привет, милая. Как там у вас дела?

— Джонни, — медленно ответила она. — Папа умер.

Чья-то безжалостная рука сжала мое сердце.

— Бэби, мне очень жаль, — наконец пробормотал я. — Когда это случилось?

— Час назад, — безжизненным голосом ответила Дорис Кесслер.

— Немедленно выезжаю. Как мама?

— Она наверху с ним. — Дорис начала плакать.

— Держись, милая. Петер не любил слезы.

— Да, он не любил, когда я плакала. В детстве я всегда специально плакала, когда чего-нибудь хотела.

— Я приеду как можно скорее. Держись, — попытался утешить я ее.

Я положил трубку и глупо уставился на телефон. Затем повернулся на стуле и посмотрел в окно. День оставался тем же, но что-то в нем для меня изменилось. Мои глаза неожиданно наполнились слезами. «Джонни, старина, не веди себя, как ребенок», — подумал я. Никто не может жить вечно, а Петер прожил насыщенную и богатую жизнь. Богатую, но тяжелую. Поэтому я и поступил, как ребенок — положил голову на стол и заплакал.

Услышав скрип двери, я поднял голову. В дверях стоял Боб Гордон.

— Слышал о старике? — По моим глазам он понял, что уже слышал.

Я устало встал и вышел из-за стола. Взял с дивана шляпу и молча посмотрел на него.

— Я понимаю, каково тебе сейчас, Джонни, — сочувственно проговорил Боб Гордон. — Петер был отличным мужиком.

— Он был еще лучше, чем все мы думали. По крайней мере не разгуливал с ножом в руке.

Гордон кивнул.

Я неожиданно заметил тишину, которая окутала нас, как большое одеяло.

— Почему так тихо? — удивился я.

— Все уже знают. Никто не работает.

Я кивнул. Так и должно быть.

Когда вышел из кабинета, в коридоре стояли маленькие группы людей. Они с состраданием смотрели на меня. Несколько человек даже молча пожали мне руку.

Я вышел из здания. На улице по-прежнему светило солнце. Везде шептались сотрудники. Меня словно накрыла волна сочувствия. Я прошел мимо третьего павильона звукозаписи. В нем также, как и втором и четвертом, стояла тишина. Перед каждым павильоном толпились люди, которые провожали меня сочувственными взглядами.

Неожиданно оглушил шум музыки. Я уже привык к тишине. Музыка доносилась из первого павильона. Меня пронзила боль. Какое право они имели работать, как всегда? Все ведь прекратили работу.

Я медленно подошел к павильону и вошел