Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

Он помогал пожарным извлекать из завала людей весь день и всю ночь. Почему-то наиболее сохранными находили тела детей, а от взрослых — неузнаваемые куски. Джона разгребал щебень, но ему казалось, что это делает кто-то другой, что он просто смотрит на все со стороны. Среди мертвых матери не было. Шли третьи сутки, он забыл, как это — есть или спать, и вспомнил, только когда один из пожарных сунул ему фляжку виски.

— Here, old chap, have a drink: you can go mad this way. They've died instantly. No suffering[128].

И Джона был благодарен пожарному и повторял про себя шепотом, как заклинание:

— No suffering… No suffering…

Сделав несколько глотков и отдавая флягу обратно, он вдруг увидел поодаль среди щебенки белый осколок со знакомыми голубыми полосками и ручкой. Говорят, он потерял сознание и пожарным пришлось приводить его в чувство с помощью той же фляги и пощечин.

Джона вернулся в часть и сделал на своем «ланкастере» больше вылетов, чем кто-либо еще в его эскадрилье. Каждую ночь бомбил немецкие города, и становилось легче. Вернулся сон. Он знал, что делает нужное, правильное, он был благодарен, что ему была дана такая возможность добивать издыхающее чудовище, которое повернулось вверх своим мягким подбрюшьем. Бился огонь в беспомощных скелетах соборов и жилых кварталов. Он знал: из этого логова уже дважды выползала война и могла выползти опять, если он не разрушит до основания ее гнездо. Перед глазами стоял осколок с голубыми полосками.

Сила и власть, которую давал груз на подкрылках его «ланкастера», успокаивали, как успокаивает крепкая, едкая сигарета. Он больше не планировал, что будет делать, когда кончатся ночные вылеты. В нем оставалось еще столько запекшегося гнева. Но война кончилась.

В конце апреля к ним в летную часть приехал корреспондент «Таймс». Он искал его, Джону Фогеля, одного из чудом выживших в «последней бомбардировке Лондона».

Корреспондент был совершенно седым, несмотря на сухое, еще нестарое лицо, прихрамывал и пах дешевым трубочным табаком. Они пошли в паб Airmen, сели в углу. Днем там не было почти никого. Журналист, представившийся Джереми Крофтом, задавал правильные вопросы, но ничего не записывал, так что все было больше похоже на простую беседу. Может, поэтому Джона, побледнев, сказал ему, что думал. Что рано заканчивать. Что не за всех и не за все отплачено. И ударил кулаком по липкому столу. Журналист молчал. Он сам был ранен при Ипре во время войны, которую тогда напрасно называли Последней.

— Отплатить можно тем, чтобы попробовать опять стать живым, дружище, — глухо сказал журналист, со знанием дела. — Но это труднее всего. Война — ревнивая сука, ей мало мертвых, она не отпускает и живых.

Именно после этой публикации в «Таймс» с фотографией (необыкновенно удачной) бравого Джоны в летной форме в часть позвонила женщина и попросила его к телефону.

— Джона Фогель? Я надеюсь, что не ошиблась. Я много лет ищу свою подругу по имени Ханна, урожденную Фогель. Она приходила к нам в гости с мальчиком. Может быть, вы помните Машу и Флоренс из Гранчестера, под Кембриджем?..

— Под Кембриджем… Гранчестер… Гранчестер… У вас были большие шахматы и лягушки?

— Да, конечно, и лягушки, — удивленно и обрадованно засмеялась она.

Конечно же! Гранчестер. Лето. Пруд. Лягушки. Пирожные. Вишневый сок. Кувшинки. Гигантские шахматы на траве. И высокая русская подруга Ханны, которая делала все очень красиво: ходила, садилась, запрокидывала голову, смеялась, поддевала вилкой торт, отпивала из чашки. Маша.

Они встретились в Кембридже в чайной напротив Кингс-колледжа. День был солнечный, весело тренькали велосипедные звоночки.

Ее голос завораживал, умиротворял.

— Я все эти годы ждала от нее письма, но Ханна порвала со мной отношения, и, наверное, правильно. Мы ведь тогда решили ехать в СССР вместе, но я струсила в последний момент. И не смогла оставить очень больного человека. Я объясняла, написала несколько писем, но Ханна меня так и не простила и ни на одно из писем не ответила. Я потом пошла работать в мастерскую печатных машинок. Мне понравилось. Стала настоящим механиком. Не смейтесь. С моим Робертом познакомилась там же, он принес чинить свою Imperial, тяжелую, как постамент. Роберт был археологом, сотрудником музея Фитцуильяма. Мы были очень счастливы. Объездили Египет и Ближний Восток. Роберт погиб при эвакуации из Дюнкерка… У нас близнецы, Генри и Айзек. Сорванцы невообразимые. Да, мы все там же, в Гранчестере, Mill Hamlet.

Джона вдруг поймал себя на мысли, что мог бы бесконечно смотреть и бесконечно слушать эту красивую женщину с таким замечательным голосом, которая знает, как дальше жить и для чего жить.

Он дал бы все, чтобы увидеть ее опять, но таким, как сейчас, он не мог, не имел права… Следующая их встреча три месяца спустя произошла уже совершенно при иных обстоятельствах.

После демобилизации Джона пошел в лондонскую бригаду, разбирающую завалы после бомбежек. Вокруг шла мирная жизнь: открылись чайные, булочные, в Сент-Джеймском парке играл духовой оркестр, среди развалин на Пиккадилли парни в белых рубашках играли в крикет. А рядом под завалами щебенки и расколотых кирпичей лежали разбитые патефоны, кожаная обувь и чемоданы, осколки чашек, полуистлевшие тела взрослых и детей. Неотмщенные призраки приходили ночами к его кровати и смотрели. Просто смотрели.

Джону доводило до бешенства беспамятство людей: как они смеют опять ходить в рестораны, покупать билеты в кино, смеяться, встречаться под часами, ездить на автобусах на работу, словно ничего не было!

Однажды он тоже решил жить как все, познакомился с девушкой в легком платье и отправился в кино на последний сеанс. Перед картиной показывали хронику новостей — о восстановлении союзниками послевоенной Германии, расчистке городов от последствий бомбардировок. И он вдруг увидел — показали крупным планом — глаза уцелевших берлинцев, стоявших среди гигантского пространства щебенки, в очереди за супом к британской полевой кухне.

Придя домой, в ванне своей съемной квартиры в Финчли, Джона вскрыл себе вены. Скорая, вызванная квартирной хозяйкой, приехала вовремя…

Оставив детей с соседкой, Маша первым же поездом примчалась в лондонскую больницу. Ей позвонили, потому что он, сам не зная почему, указал ее номер телефона в своих бумагах как «ближайшего родственника» — next of kin: прочерк ставить не хотелось, а больше было некого…

…Через два года у них с Машей родилась Танечка. Маша рожала трудно, развилась почечная недостаточность, он чуть не сошел с ума от беспокойства и обнаружил в тот день две очень важные