Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

не надо было дать распространиться»… По выработанному Анисьевым ad usum suum1 кодексу житейской морали можно было утопить «тонким путем» служебное или общественное положение лучшего друга, если б этот друг каким-либо образом стал тебе поперек дороги, но следовало, рядом с этим, держаться строжайшим образом всех тех внешних приемов, которыми обеспечивается звание «доброго малого» и «товарища», столь ценимое в том светско-военном кругу, к которому принадлежал Анисьев. Анисьев почитал себя вполне вправе смотреть на каждого из сослуживцев своих, как на пешку, годную лишь для комбинации того или другого хода собственной его игры, но зазнаваться пред ничтожнейшим из них он не дозволил бы себе уже потому только, что в этой черте «ближе всего сказывается un parvenu»2, а быть почитаемым за parvenu он боялся пуще грома небесного…

А потому, как ни мало расположен он был теперь пить в этой компании людей, от которых он не мог ожидать для себя никакой выгоды, ниже удовольствия, он сидел тут со Шнабельбергом, Сенькой и присоединившимися к ним всякими московскими светскими господами и, расстегнув мундир, но сохраняя все то же сдержанное и изящное выражение, которым неизменно отличалась его придворная особа, попивал шампанское из большого стакана, стоявшего пред ним, и повествовал, к величайшей потехе своих собеседников, недавнюю пикантную историю некоей Florence, высланной из Петербурга за скандал, учиненный ею в одном из тамошних театров.

– Гундуров, – говорил в то же время Чижевский, зацепляя кончиком ботинка ножку соседнего не занятого стула и подвигая его к подходившему к ним герою нашему, – интересный спор у нас идет.

– О чем?

– О Венгерской кампании, – промолвил Петя Толбухин с лениво-насмешливым пожатием плеч, говорившим: и черт ли в ней!..

– Ну, да, да, – заговорил Духонин, кивая на стоявшего насупротив него дипломата, – он вот доказывает… Повтори то, что ты сейчас сказал: «Политика России»…

Дипломат опустился на стул, закинул ногу за ногу и, глядя на кончик своего сапога, снисходительно повторил:

– Я говорил, что политика России в конце прошлого века… создала между разделившими Польшу державами традиционную солидарность, необходимым последствием которой является наше вмешательство в дело восстания Венгрии в прошлом году. C’est une nécessité historique3.

– Moe почтение! Хороша историческая необходимость играть роль пугала, к которому прибегают чужеземные правительства, когда оказываются сами не в силах подавить исторически-законные стремления своих народов к свободе, к политической самостоятельности… За то и любят же нас в Европе и – возблагодарят нас за нашу опеку при случае!..

– Австрияков действительно не любят в Венгрии, – несколько нежданно отозвался на это капитан Ранцов, – а нас по всей земле ихней, можно сказать, везде отлично-с принимали, даже с угощением.

Духонин не мог не улыбнуться:

– Ну, а если бы вы пришли в ту землю сражаться не за «австрияков», а против них, меньше или больше «угощали» бы вас там, как вы полагаете?

Храбрый капитан несколько опешил:

– Никанор Ильич, – сказал ему, смеясь, Гундуров, – а спросите-ка его в вашу очередь, как он полагает: если бы вы помогли венгерцам отстоять от австрияков их «политическую самостоятельность», лучше или хуже стало бы жить тем невенгерским народностям, которые очутились бы под их властью?

– Ну, само собою, кто о чем, а вы о славянах, – и Духонин пожал плечами, – vous êtes orfèvre, о monsieur Josse4!

Гундуров взглянул на него ласково улыбающимися глазами:

– О славянах, любезный друг, все о тех же достойных всякого вашего презрения славянах, которые в силу, надо думать, своей исторической отсталости отстояли своего государя-немца против восставших на него немцев-подданных.

– С чем их и поздравляю! – возгласил к общему хохоту Духонин, комически разводя руками.

Дипломат, страдавший катаром желудка, воспользовался случаем подняться с места и торопливо, с позеленевшим и смущенным лицом, выскользнул из залы…

– А и хоррошенькая женщина эта Florence, – говорил между тем на другом конце стола красивый полковник Шнабельберг, – я раз с ней ужинал у Владзи Броницкого.

– С Marcellin Любарским? – спросил с улыбкой граф Анисьев.

– Ну да, ну да, – расхохотался, словно ужасно обрадовавшись этому вопросу, Шнабельберг, очень дороживший знакомством с людьми большого света, – он ее без себя никуда не пускал. Marcellin, – с видимым удовольствием повторил это имя полковник, – влюблен был, можно сказать, до сумасшествия…

Анисьев небрежно качнул головой:

– Чего уж, коли решился удрать за нею за границу без позволения.

– Нну-у! Может ли это случиться? – вскрикнул Шнабельберг с выражением совершеннейшего ужаса на своем красивом и благочинном немецком лице.

– Mon cher, mon cher, – загоготал, кидаясь к нему, «Сенька» Водоводов, – неужели ты этого не знал?.. А, Анисьев, до него не дошло, а!.. Удрал, mon cher, в бочке… именно, именно, в бочке! Когда Florence посадили в часть, он сейчас же за паспортом. Ну, само собою, не получил, – заранее приказано было. Он прямо в Кронштадт, на американский корабль, который тут стоял…

– На американский корабль… эт-то ужасно! – повторил, разводя руками, Шнабельберг.

– Его там, чтобы скрыть, и посадили в бочку… Я все это знаю подробно, – хрипел, надрываясь хохотом, Водоводов, – а там прежде скипидар был, и он чуть не задохся от вони… А, как ты находишь, mon cher, а! Ламур-то куда ведет, а?..

– Этто… этто даже совсем верить нельзя, – говорил все с тем же благочинным недоумением немец-полковник, – чтоб из такого государства, как наше отечество, можно было удррать – он сильно напер на это слово, – без вида от начальства и даже в бочка, где был прежде терпентин. Пфуй!..

– Господа, готово! – громко возгласил Подозорин, зачерпывая своей ложкой горячую влагу жженки и медленно выливая ее опять в кастрюлю, в которой последними струйками инде еще пробегали синеватые огоньки алкоголя.

– Наливай, наливай, я раздавать буду!.. – отозвался «Сенька», бросаясь к нему с места. – А вы подайте сюда стаканы! – крикнул он Толе и Свищову…

Духонин не угомонился между тем. В обыкновенное время он был всегда весьма сдержан, но вино возбуждало его к спору и приставанию… Он вызвал Гундурова на новое прение. Как ни поглощен был наш герой своим личным чувством, но это самое чувство подымало всего его и несло на каких-то победных крылах. В противоположность тому, что дано было ему прочувствовать пред выступлением его на сцену под траурным плащом Гамлета, внутри его звучал теперь какой-то могучий мажорный аккорд, возбуждавший в нем никогда еще не испытанное им доселе в такой степени сознание бодрости и силы… Неотступно стоял пред ним обаятельный образ княжны, шептал в глубине его мозга ее тихий, проницающий голос – и все настойчивее просилась наружу, искала внешнего мотива эта тайная музыка счастия, переполнявшая его душу… Он до