Глубокая печаль - Син Кёнсук
Когда Ынсо снова встретила учительницу, ей было уже двадцать три года. Это произошло на мосту, и Ынсо сразу узнала ее, но та прошла мимо.
Учительница держала за руку мальчика лет пяти, в другой руке несла корзину, а широкое платье прилипло к телу и выдавало ее круглый живот. Угольно-черные густые длинные волосы женщины, которыми всегда любовалась Ынсо, теперь были подстрижены. Ынсо долго смотрела ей вслед, пока та, неуклюжая в своей беременности, держа в одной руке мальчика, а в другой корзину, не перешла мост, а потом дорогу на светофоре. Она исчезла из виду, точно так же, как и ее образ исчез из памяти маленькой Ынсо. Больше нет того образа на лице учительницы – похожего на ежесекундно дрожащий букет из тростника, составленного из солнечного лучика и танцующих теней листьев виноградных аллей, таких спокойных и молчаливых, красивых и кажущихся немного одинокими. Провожая взглядом учительницу, переходящую мост, Ынсо почувствовала, как разрушился памятник детству в ее душе.
Почти рассвело. Ынсо, чтобы пойти в туалет, открыла дверь комнаты и вышла на мару. На дворе моросил мелкий дождь. В комнате Ису горел свет. Запах земли, смешанный с нежным ароматом цветов, кружил голову. Ынсо подошла к велосипеду Ису. Седло намокло, сверху прилипли опавшие лепестки цветов груши, которые были повсюду – и на земле, и на ограде. А на опавшие цветы падали и падали другие цветы, промокшие и отяжелевшие под моросящим дождем. Белые бутоны в это утро не кружились в воздухе, а падали вниз.
Ынсо задвинула под крышу дома мокнущий под дождем велосипед и посмотрела через опадающие цветы на свет в окне Ису. Дождь шел и шел, запах цветов смешался с запахом земли и прелых листьев.
Под карнизом дома в гнезде шуршала ласточка-мама, высиживая птенцов.
Ынсо, выйдя из туалета, открыла дверь комнаты Ису. Он лежал, но, когда сестра вошла в комнату, привстал и посмотрел на нее:
– Не спится?
– А что ты делал все это время?
– Ничего.
– Ничего? – переспросила Ынсо и посмотрела на хмурое лицо брата, освещенное флуоресцентной лампой. Во время ужина и когда они ходили в горы смотреть огород, он был весел, но после этого с ним что-то произошло.
– Дождь…
Молчание.
– Почитать тебе какую-нибудь книгу?
– Книгу?
– В детстве, когда я тебе читала книги, ты засыпал.
Молчание.
Ынсо вернулась в свою комнату, достала из сумки книгу, но снова положила и вытащила конверт. Пришла к Ису, легла рядом с ним и при нем достала из конверта сценарий.
На какую-то минуту она задумалась: «А что ты делаешь сейчас, в эту ночь? Спишь ли уже? А этой ночью нас накрыло тонким слоем грушевых цветов, опавших под мелким дождем. В эту ночь под звуки дождя под карнизом копошатся птенцы ласточки. На что бы я ни смотрела сейчас, я хотела бы созерцать все это вместе с тобой. Я только этого и желаю. Но как же это трудно…»
Ынсо придвинула к себе руку Ису, положила на нее свою голову и начала читать:
– Работа никак не клеится.
Она прочитала всего одну лишь строчку, как Ису с закрытыми глазами спросил:
– Это что, роман?
– Да как тебе сказать… – ответила Ынсо.
– Разве так отвечают? – глухо произнес Ису.
– …Только небо, равнодушное к разрывающей сердце боли, прозрачно своей синевой. Женщина по фамилии Со несколько раз то поднимала глаза, то снова отводила их от неба – настолько синего, что больно смотреть. Синее, настолько синее, что невозможно поднять глаза. Хочется излить душу. Может, если все рассказать, то станет легче…
Ису перебил ее чтение и спросил, кто автор и как называется это произведение.
– Автор? – переспросила Ынсо, подумала с минуту и ответила: – Это я написала.
– Ты?
– Ну да.
– Ты?
– Да, я.
– Ты пишешь роман?
– Да нет, не роман. Это я просто так написала.
– Как называется?
– «Ватное одеяло».
– То есть одеяло, в котором хлопок?
– Угу.
– А почему ты так назвала?
– Да потому что слово «хлопок в одеяле» только у нас в деревне используют. Если бы я назвала свое сочинение «Хлопковое одеяло», то люди бы меня не поняли.
Ису снова повторил:
– Ватное одеяло… А у нас здесь хлопок уже перестали выращивать… – Он не договорил и закрыл глаза. – Что? Больше не будешь мне читать?
– Буду. Слушай дальше: «Эта вязкая липкая жара проникает через горло в легкие, а через легкие – в более глубокую бездну. Чем сильнее импульс желания излиться, тем крепче и туже сжимается душа, словно стянутая веревкой. И работа все никак не спорится.
Сколько бы Со ни размышляла, в действительности ли у нее нет иного выхода, как отослать в Сеул сначала одну Инсук, но только этими мучительными душевными метаниями она еще больше и больше ранила свое сердце. Хлопок плавно колыхался на ветру. Но из-за того, что лицо Инсук возникало повсюду – то тут, то там среди початков хлопка, – Со замирала, протягивая руку, чтобы сорвать початки. Даже при сборе хлопка она боялась лишний раз причинить боль своей дочери, и в душе ее нарастало смятение. Она опустила руки и без сил легла прямо на землю, распрямила натруженную согнутую спину, всем телом ощутила прикосновение жесткой полевой глины, и, словно стряхивая с себя давление извне, погладила себя по груди.
– Все равно так будет лучше. Это все, что я могу сделать для нее как мать.
Дующий с холма прохладный северный ветер развевал полы ее одежды. Этот холод насквозь пронизывал ее. Сколько бы она ни гладила себя по груди, тяжесть на душе никак не проходила. Чтобы успокоиться, она достала из внутреннего кармана юбки набитую доверху пачку табака».
– Сейчас уж никто не курит табак.
– Ты что, не спишь? Я читаю не для того, чтобы ты слушал, а чтобы уснул.
Ынсо протянула руку к лицу Ису, лежащему с открытыми глазами, и одним касанием опустила ему веки.
– А как тебе будет лучше? С открытыми или закрытыми глазами?
Дожидаясь тебя, я выйду во двор и буду стоять под моросящим дождем или сидеть на корточках спиной к воротам, как было бы хорошо, чтобы, откуда ни возьмись, вдруг появился ты. – В глазах Ынсо помутнело, и слова текста стали расплываться.
О, если бы ты пришел ко мне! Как однажды ночью – в день моего первого переезда в город, на свою квартиру в семь пхёнов. Тогда я уже все упаковала и сидела перед воротами дома. Хотя ты и не обещал, но я чувствовала, что ты придешь. Я как будто
