Весна на Луне - Юлия Дмитриевна Кисина
В конце таких экскурсий мы всегда оказывались на темной лестнице с резными перилами. И тут начинался спектакль, потому что инициатива неизменно переходила в руки нашего историка. Он начинал подпрыгивать, чесаться, как обезьяна, и вращаться, как волчок. Выражение его лица в эти минуты делалось театрально-слезливым. Он горестно рассказывал, как к матери вождя приходила царская охранка, когда брат его, Александр, стрелял в царя. При этом возникало ощущение, что и самому Мыколе Юхимовичу удалось просочиться в какую-то временную лазейку, чтобы присутствовать во время обысков и арестов, так подробно он описывал, где и в какой позе стояла Мария Александровна, крохотная мать вождя мирового пролетариата. Он и дрожал от страха так, словно он — это и была она, и громко дышал, и далее хватался за сердце. Мы, школьники, смотрели на него с издевкой, толкались, перешептывались и отпускали вполголоса колкие замечания. Потом Юхимович тыкал пальцем в застекленные письма вождя к матери. Ужасный был, надо сказать, у вождя почерк, но работники музея хвалили его почерк и говорили: «Это почерк гения!» Они были все до одного страстно увлечены почерком вождя. «Смотрите, какой у него был стремительный почерк — быстрый, как мысль и рысь; и буквы как кони, каждая из которых рвется вперед неистово и безудержно!» Вот какие это были кони букв, как те кони чувств, сдержать которые мы были не в силах. А вот это промокашка брата Ленина. А вот в этом кресле сидели его родственники, касаясь их телами!
Потом уже, в старших классах, была экскурсия в Москву и был Музей Пушкина, в котором жил еще один гений со стремительным почерком, который совсем мало чем отличался от Ленина. И Пушкин, и Ленин были братья — одно и то же лицо с разным выражением. Оказалось, что поэт тоже сидел на каких-то деревянных стульях, как нам говорили, «того времени», выпиленных из деревьев, которые выросли и погибли давно, тогда, в ту эпоху, к которой невозможно было прикоснуться пальцами, в те времена, когда все было именно так, а не по-другому, но на стульях этих потом уже не позволено было больше сидеть ни одному живому телу.
Ленин являлся мне по ночам. Он вылезал, как джинн из расписной закарпатской керамики, толкавшейся на шкафах. Поначалу — кудрявый и невинный, розовый и старательный, и дерзкий, а с годами — росший вместе со мной. У него были глаза рыси, и он и был тем самым ученым котом, который ходил у лукавого моря вокруг дуба, тряся золотыми чеширскими цепями. Он садился рядом со мной, и мы начинали с ним вдвоем наблюдать за причудливыми тенями, которые гнали по желтым стенам огни проезжавших грузовиков.
Цирк
Пока я по ночам беседовала с вождем мирового пролетариата, мой папа работал для цирка и эстрады — он писал репризы и ревю цирковых представлений. Все это должно было быть смешным, чтобы веселить советских трудящихся. Уже с утра начинался бодрый стук печатной машинки «Эрика», которая была черной, старой и необычайно громоздкой. В ней то и дело заедало каретку. Зато сам этот стук был особенный — как звук сельскохозяйственной машины, собирающей жатву. С раннего утра, когда папа начинал стучать, в доме все останавливалось, замирало и прислушивалось, и когда мне не надо было идти в школу, я замирала под этот звук, уносясь мыслями очень далеко от нашего города. Папа проверял свои скетчи на нас, по воскресеньям торжественно читая вслух во время завтрака. Мы должны были натужно смеяться. Достоинства этих произведений определялись по количеству так называемых «смехов». В пятиминутном произведении должно было быть по меньшей мере три «смеха» и пять или шесть «усмешек». Если их было меньше, папа не на шутку расстраивался, на целый день впадал в мрачную меланхолию и запирался у себя с потрепанным томиком Данте. Поскольку это были не просто смешные произведения, а социальная критика, папа часто писал о каких-то продажных начальниках производства, о директорах гастрономов и о взяточниках. По сути, произведения эти были довольно безобидными. Я все равно ничего в этом не понимала. В основном мне было не смешно, и я относила эго за счет того, что все это — для взрослых. Для цирка он писал что-то про космос — лирическое. Летающие гимнасты должны были изображать покорителей космоса, а конферансье выходил в каком-то серебряном скафандре. За это папе дали Государственную премию, потому что однажды на гастрольном представлении в Москве побывал Брежнев и ему очень понравилось. Об этом папа рассказывал снова и снова, и рассказы эти обрастали все новыми подробностями, как затонувший корабль — ракушками, а я представляла себе этого Брежнева — квадратного и с его знаменитыми бровями поклонника цирка. Иногда взрослые шептались о том, что у дочери Брежнева, муж — циркач, поэтому и цирк такая важная вещь. И действительно, Государственный цирк с его каменным куполом и звездой над ним возвышался над серыми убогими зданиями, как Исаакий над Петербургом или как Святой Петр над Римом.
Как-то у папы появилась идея написать «Гамлета» для слонов, но осуществить этот замысел ему бы не удалось. Пока он работал в цирке, мне позволяли торчать за кулисами. И однажды мне посчастливилось прикоснуться к слону. На ощупь кожа слона напоминала древесную кору, и в отличие от других покоренных животных, он был человеческим сообщником. В конюшнях обычно сидели «гости», которых впускали в цирк за небольшую плату. Считалось, что запах навоза излечивает от разных легочных недугов. Обычно они сидели на принесенных с собой складных стульчиках. Напротив каждой лошади сидел чахлый астматик, и время от времени кашель его акустически смешивался с лошадиным ржанием. Работникам конюшни было выгодно впускать посетителей. Больные дышали навозом глубоко, стараясь пропустить через легкие как можно больше целебной вони. Картина этою городского санатория была довольно странной. С тех пор я тоже полюбила запах навоза.
Пока отец работал для цирка, он подружился с цирковыми артистами. У каждого из них была какая-то своя невероятная история жизни. Многие из них были ветеранами войны, и в особенности меня удивляло, что клоуны когда-то были солдатами
