Наследие - Мигель Бонфуа
Первую книгу об авиации ей дал дедушка Этьен Ламарт, El Maestro. Речь в ней шла о братьях Кодрон, которые в бухте Соммы препарировали птиц, надеясь по скрытым в их внутренностях письменам разгадать загадку полета. Унаследовав от деда тягу к необычным приключениям, Марго, никогда не видевшая металлических крыльев, стала непревзойденным асом в деле воздухоплавания. Когда девочке исполнилось четырнадцать лет, впервые в истории женщина, Амелия Эрхарт, в одиночку перелетела Атлантику. С тех пор Марго с восхищением следила за летчицами, которые в ту эпоху ставили рекорды один за другим. Она хотела быть похожей на Маризу Хильш, на борту самолета «Моран-солнье» без радиосвязи преодолевшую одиннадцать тысяч километров от Парижа до Сайгона. Со страстным интересом Марго наблюдала за путешествием Лены Бернштейн из Истра в Египет, за фоккером герцогини де Бедфорд, которая летала в платье со шлейфом и глубоким вырезом с кружевами, за легендарным полетом Эмми Джонсон в Австралию, восхищалась славой новозеландки Джин Баттен, которую назвали Гретой Гарбо авиации, и, разумеется, Марго знала наизусть историю Адриен Боллан, в двадцать пять лет в одиночку перелетевшей через Андские Кордильеры в самолете из дерева и парусины без карты и навигационных приборов.
Теперь девочка больше не выходила на улицу в платье с корсетом, с головной повязкой и в сандалиях. Она надевала кожаный шлем, увенчанный очками летчика, и, вдохновленная черно-белыми фотографиями, которые видела в книгах Маэстро, изобрела для себя униформу: брюки из полотняной ткани и черные ботинки, подбитые овчиной, — а на груди со стороны сердца носила позолоченную брошь в виде ворона, позаимствованную из украшений Дельфины. Среди зажиточных людей Сантьяго того времени было не принято, чтобы женщина прогуливалась в мужском костюме, но по незнанию, а может быть, от стыдного смущения горожане заключили, что таковы, видимо, французские нравы. В этом возрасте Марго смотрела вокруг растерянным взглядом, но с годами ее зрение утончилось и приобрело ту остроту, которая впоследствии, когда она поступила в летную школу, принесла ей известность. Девушка развивалась быстро, но оставалась миниатюрной, невзрачной, с густыми волосами карамельного цвета и округлостями фигуры в зачаточном состоянии. Она не чувствовала никакой склонности к любовным приключениям, заурядной сентиментальности и скоро пресытилась французским кругом Сантьяго, где люди обсуждали «безумные» двадцатые годы так, словно находились в Париже, и где девушки часто посещали «школу благородных девиц» сестер Обрехт.
В семнадцать лет Марго гордо игнорировала Верлена и Рембо, предпочитая стихам изучение искусственных волокон, составляющих оболочку теплового аэростата. Она не читала ни Жерара де Нерваля, ни Алоизиюса Бертрана, но без устали и с неуемным любопытством изучала карту осадков, тогда как метеорология только еще зародилась. Об Икаре она знала только то, что он взлетел, поскольку всегда захлопывала книгу перед описанием его падения. Глядя на девушку, люди уже предвидели, что ее ждут палатки у взлетной полосы, кислородные маски, сильная турбулентность. В отличие от других, Марго соблазняли вовсе не очарование униформы, скрип кожи, крылатые нашивки и престиж. Марго Лонсонье вступила в авиацию, как когда-то вступали в монашеский орден, чтобы принять свое призвание и умереть во имя служения.
Марго
Благодаря винограднику старый Лонсонье процветал. Больше не довольствуясь производством вина, он занялся его приобретением в других областях Центральной долины, чтобы затем развозить по большим городским рынкам. Сантьяго в те времена насчитывал восемьсот тысяч жителей при территории восемьдесят квадратных километров. Воспользовавшись расширением города, Лонсонье устроил свой офис на проспекте Викуньи Макенны — ближайшей к железнодорожным путям магистрали. Этот скоростной путь, который связывал столицу с южными городами вроде Пуэнте-Альто и Ранкагуа, позволял ему быстро получать отправленные бочки и бутылки с вином.
Лавки прежних ремесленников на проспекте стали сменяться новыми. Здесь больше не видели плетельщика стульев, жестянщика, шарманщика, чей попугай в клетке глодал бумагу рулонами. Пропали часовщик, фонарщик с его шестом и sereno[23], который певучим голосом оповещал жителей о времени и о погоде. Теперь испанцы приобрели монополию на скобяные изделия и строительные работы, турки владели почтой, евреи портняжными мастерскими, итальянцы бакалейными лавками. Вытеснив старые промыслы, французы занялись розничной торговлей, улучшили процесс обработки серебра в Лоте, открыли новые литейные цеха и шахты в Караколе и поддерживали шесть парфюмерных фабрик в Грассе, которые по мастерству и совершенству конкурировали с материнскими предприятиями.
Будучи сыном своего времени, Лазар тоже пустился в коммерческую авантюру и создал фирму по выпечке гостий[24] в помещении старой фабрики по производству ножей. Она располагалась в нескольких метрах от его дома, на той же улице Санто-Доминго, и ее можно было увидеть из сада, забравшись на решетки вольера. Лазар приобрел фабрику по смехотворной цене в день, когда ее владелец Эмилиано Ромеро, маленький усач из Арики, объявил, что не продал ни одного ножа с тех пор, как в регионе появились североамериканские предприятия, отпускающие товар по ценам вавилонских ремесленников.
— Мне вонзили клинок в грудь по самую рукоятку, — жаловался он, подергивая усы.
В сорок лет Лазар был восприимчивым джентльменом с образованным умом и умением вести содержательную беседу. Легкие его еще беспокоили, к тому же он часто страдал от мигреней, давления в груди, одышки, но нашел в себе силы заглушить сотрясавшие его бури. Таким образом он обосновался в цеху Ромеро с трехметровыми потолками, окнами, вытянутыми, как витражи в церкви, и полом из цельной бетонной плиты; раньше в этом помещении работники заостряли лезвия на точильных кругах и вырезали рукоятки из рога буйвола, а отныне здесь вместо жидкого металла замешивали тесто. Лазар любил это пристанище, где до самого дня его разрушения стоял смешанный запах дрожжей и стали, кукурузы и кузницы; оно должно было стать театром величия и упадка
