Наследие - Мигель Бонфуа
Вдохновленная успешной акклиматизацией птицы, Тереза скрупулезно составила перечень видов, которые могли бы сосуществовать с ней. Время от времени она захаживала в естественно-научный музей, откуда возвращалась опьяненная литературой по орнитологии на тему кормления зеленого дятла, усатой синицы, статьями о ревности неразлучников и о редкости щурок. Пока ее живот рос, Тереза мало-помалу брала одну за другой птиц, которых тайно проносили через таможню, как контрабандный товар. Порой ящики приходили с зеленоватыми пятнистыми яйцами, спрятанными под пучками соломы, — пернатые неслись во время переезда, и прислуга искала яйца с нагретым полотенцем, мечась в поисках места, куда их положить. Комнаты дома вскоре оказались заставлены разъеденными морской солью клетками с измученными в неистовых штормах дроздами и чирками-трескунками, коноплянками и серыми воронами, полевыми жаворонками и серыми цаплями, которые в смятении носились по воздуху, опьянев от свободы.
В течение месяца их количество превысило число обитателей дома на Санто-Доминго, и от запаха помета стало невозможно дышать. Птицы рассаживались на обломанных крючках для одежды, как ноты на линейках, копошились в кормушках, которые были развешаны под потолком, щебетали, как взъерошенные, верещащие хором школьницы, трещали, как сотни кастаньет. Два чижа, в скуфейках и с нагрудниками, порхали над лестницами, а священная майна, напоминавшая итальянскую мадонну, распевала между книгами в библиотеке. Кукушка взяла привычку бросать перья с оттенком бензина в чужие гнезда. Пара рисовок свили домики из веток в шкафах, между сложенными шелками, и оттуда доносилось чириканье птенцов, тогда как японские амадины, крепкие, как каторжники, с чешуйчатыми шевронами на белых животах, клевали картину с натюрмортом, которую приняли за розетку подорожника. Во всех углах, в ванной и в кухне стояли бесчисленные миски с семенами подсолнуха, арахисом и измельченными грецкими орехами, а также с яйцами муравьев и личинками восковой моли; Тереза повсюду расставляла их, как маяки, а Лазар с раздражением опорожнял. Они завели петуха, как символ Франции, и даже спасенную из огня сороку, которая принесла в собственное гнездо горящие угли.
Вскоре терпение Лазара иссякло. Однажды, вернувшись домой, он окинул взглядом уйму птиц, помет на окнах и запачканные ковры и заключил, что увлечение жены перешло все границы.
— Если нам предстоит жить в этом доме вместе, пусть у каждого будет свой угол.
И он задумал соорудить вольер. Предприняв несколько коротких вылазок за пределы деревни, Лазар привез все необходимые для строительства материалы. В больших башмаках, набитых соломой, в старом камлотовом пальто он рубил деревья, сколачивал стропила, натягивал сетчатое ограждение, фиксировал металлические крепления, устанавливал кровлю, привинчивал кронштейны.
Через месяц посередине сада вырос вольер. Он напоминал перголу с железными прутьями и с закрывающейся на засов в форме саламандры дверью. Бронзовый купол, пропускающий свет, защищал строение от сквозняков, а посередине бил из-под земли источник, наполнявший мраморную чашу, чтобы поить птиц. Для Лазара шум бегущей воды был признаком богатства, почти показного изобилия, поскольку он мог позволить себе такую роскошь просто ради удовольствия слышать журчание струй. В этом сооружении высотой четыре метра он зацементировал пол, чтобы внутрь не смогли пробраться куницы, установил ивовые клетки для горлиц, домики для щеглов и подвесил на решетки раковины каракатиц, чтобы канарейки могли точить клювы.
Тереза организовала всеобщее переселение. В течение недели она велела перевезти около пятидесяти птиц двадцати пяти разных видов. Она то и дело ходила туда и обратно, отдавая указания, кого где лучше разместить, и проверяя, есть ли у питомцев корм. С книгой в руках она раскладывала угощение в виде палочек из яиц с апельсинами, возвращаясь таким образом к сельским занятиям, которым посвящала себя в юные годы в Рио-Кларильо. Через два дня, в ясный полдень, насыпая зерно в скворечники, она почувствовала такую острую боль в животе, что ей пришлось сесть на пол вольера. Ребенок лихорадочно крутился в утробе, неистово шевелился в самой глубине, но суматоха строительства, уборка в доме, усталость от работы в огороде физически подготовили ее к этому моменту. Тереза закрыла дверцу клетки, подняла подол платья и под ошеломленным взглядом японской рисовки приготовилась рожать на полу, посыпанном сосновой корой.
Несколько часов длились схватки, сопровождавшиеся тяжелым дыханием и криками, которые привлекли всех матерей семейств из соседних домов и всех детей квартала, так что редко случались роды в присутствии такого количества свидетелей, как у Терезы Лонсонье. Скорчившись на полу, она боролась против своего невидимого ангела, который рвался из нее наружу, мучая раскаленной болью, и искала наставлений у странных и безобразных питомцев, воробьев и канареек. Разрыв между ее ног увеличивался, появилась зловонная мокрая голова; Тереза совершала трудное жертвоприношение миру, тогда как весь вольер ревниво требовал крещения; и наконец среди суматохи, галдежа и птичьего концерта маленький шарик, покрытый кровью и перьями, вышел из утробы и перекатился через голову, как яйцо. Крошечное личико, к которому прилип ястребиный пух, было обращено на бронзовый купол, откуда за ним с величественным молчанием наблюдала сова Терезы. Новорожденная девочка угнездилась на руках у матери, и в сердце Терезы что-то растаяло, наполнив его нестерпимой нежностью. Удивленная снизошедшим на нее внезапным благословением, мать подняла ребенка на руках, и рождение дочери ознаменовало столь разительную перемену в ее сознании, что начиная с этого дня Тереза делила жизнь на до и после.
Так однажды в праздничную субботу в восемь часов вечера родилась Марго. Ребенок, увидевший в мире в первую очередь пятьдесят птиц, сидящих на насесте, отказывался засыпать где-либо кроме вольера. В сумерках Терезе приходилось перебираться в большую клетку, устраиваться там на табурете и ждать, когда Марго закроет глаза и ночь укутает ее роем стрекоз и мотыльков. В те времена Сантьяго уже потерял вид деревни с гипсовыми гирляндами на фасадах, где по улицам расхаживали укутанные в мантильи темные силуэты в больших дамских шляпах, и стал космополитичной столицей, пересеченной трамвайными путями, электропроводами и широкими проспектами. Границы города, как дерево корой, обрастали многоэтажными домами, которые начали вторгаться в пригороды, еще недавно занятые фермами и птичьими дворами. Богатые семьи поселились в кварталах Ла-Монеда и Аугустинас, совершали променад на Пласа-де-Армас,
