Том 2. Эфирный тракт - Андрей Платонович Платонов
Когда она сошла по лестнице в более освещенное место, то ее догнал удрученный кавалер; он нес в руках громадную черную кошку.
– Подожди же ты, стерва, наконец! – попросил он.
– Ну чего тебе, хулиган? – приостановилась Лида.
Молодой человек поднял кошку на уровень своего лица, правой рукой взял ее за хвост, левой за шею, дернул руки врозь и разорвал животное насмерть по позвонку. Кошка хряпнула и осталась лежать на земле.
При возвращении в комнату обратно Лида с интересом схватила своего спутника под руку и вошла, улыбаясь. Но молодой человек от ее вежливости и тактичной улыбки уныло загрустил. «Вот черт, – думал он, – если она такая здесь, то какая же была бы там на чердаке, если б все случилось! Эх, господи боже мой!.. Говорили, что есть законы природы – где ж они?! Дайте их Лиде, пожалуйста! Но мне только не надо – у меня есть».
Через четыре дня Лида снова пришла к Стронкиным – у них собирался большой осенний праздник. Она пригласила с собой Щеглова и привела его под руку в чужой для него дом. Стеснительный Щеглов не умел ни петь, ни танцевать, но ему нравилось быть среди веселых людей и хотя бы молчаливо участвовать во всеобщем воодушевлении. Он работал теперь чертежником на черепичном заводе: старые инженеры, служившие на том заводе, не верили, что Щеглов имеет серьезные технические знания, и взяли его на маленькую работу.
Лида веселилась весь вечер, и Щеглов заметил, что у нее было такое нетерпение к радости, как будто она чувствовала близкую смерть и спешила пожить с людьми. Под конец она надела брюки Стронкина и спела песню, начинавшуюся словами: «Когда легковерен и молод я был, младую гречанку я страстно полюбил…» Но лицо и тело ее выражало такую кротость и такие неизгладимые черты ранней юности, что всякий почувствовал в ней обаяние, но не страсть порока.
Перед ужином все разбрелись по закоулкам квартиры, отдыхая и беседуя. Лида, не сняв штанов, позвала Щеглова выйти зачем-то наружу. Щеглов сказал, что время еще раннее и ему неохота идти ночевать в одиночестве: он был недогадлив. Лида тоже не поняла его, она подумала, что Щеглов хочет поужинать, прежде чем идти с ней. И она сказала ему шепотом:
– Пойдем, Митя! Сейчас ужин плохой – ты поешь и все равно будешь наравне с голодным… Потом поешь, мы вернемся. Семен всегда, когда бывает со мной, потом есть хочет, и корочку просит… Я тебе уворую потом…
Они вышли наружу. Луны теперь не было, в темноте вела ветхая лестница на чердак. Лида полезла первая, и Щеглов видел впереди себя ее большое колеблющееся тело. Он замер и слышал бьющуюся частоту своего сердца.
На чердаке им обоим стало жутко. Они стояли вблизи друг друга и каждому было совестно.
– Обними меня, – сказала Лида.
Щеглов обнял ее левой рукой – тихо, как святыню.
– Скорее же, – тяжко произнесла Лида в пыльном мраке.
Щеглов, насколько мог, обнял ее одной рукой, а она прислонилась спиной к чему-то твердому, чтоб было устойчиво, и Щеглов понял разум ее поступка.
– Не могу, – сказала она.
– Что не можешь? – спросил Щеглов.
– Штаны не знаю как раздеваются.
Щеглов помог ей управиться с чужой одеждой, но она отошла от него и попросила:
– Обожди! Меня тошнит.
Она села в неизвестный хлам.
– Говорила тебе – надо скорее, пока меня не тошнило.
– Лида, у меня одна рука не действует, я не могу быстро…
Она молчала в темноте. Щеглов стоял отдельно и далеко.
– Митя! – позвала она издалека. – Иди ближе ко мне, я сама тебя обниму – у меня две руки и обои действуют…
Он подошел к ней вплотную и склонился в теплоту ее дыхания.
– Другие же хуже меня, – говорила Лида, – я же ведь знаю. Такая, как я, тебя любить не станет, а я тоже не хочу доставаться дуракам – лучше тебе… Но ты не спеши… не спеши же, тебе говорят!
Щеглов в терпении отстранился от нее.
– Мне так плохо что-то стало… Опять тошнит! Митя, я наверно скоро помру – ты будешь плакать?
– Буду, – ответил Щеглов и молча улыбнулся: он знал, что в молодости всегда чудится близкая смерть, но она наступает лишь лет через пятьдесят.
– Тебе сколько лет? – спросила Лида.
– Двадцать второй, – сказал Щеглов.
– А мне девятнадцатый идет… Знаешь что: я беременна.
Щеглов погладил ее в недоумении, а потом поцеловал в теплое лицо.
– Смотри, – сказала Лида в своей возне с чем-то, – ваши пуговички никак не застегиваются…
Они вместе, тремя руками, застегнули брюки Стронкина.
– Митя! А сколько тебе будет лет, когда моей дочке сравняется семнадцать?
– Тридцать восемь, – сосчитал Щеглов.
– Нестарый еще, – засмеялась Лида. – Можешь жениться на ней, я бы хотела. Подождешь?
– Подожду, – сказал Щеглов.
– А вытерпишь?
– Вытерплю, – пообещал Щеглов. – Все равно мне жить долго еще. Мы с тобой, как бессмертные! А может быть – ты мальчика родишь!
– Нет, девчонку, – сообщила Лида. – У меня дети будут на меня похожи, и все женщины… Я же ведь женщина!
Они спускались по лестнице обратно.
– А знаешь что! – сказала Лида посреди спуска, и остановилась. – Знаешь! – и зашептала: – Если тебе трудно станет ожидать мою дочку – приходи ко мне, меня тошнить не будет.
– А муж твой как же? – спросил Щеглов.
– Семен-то, – удивилась Лида. – А что он?.. Я есть не животное такое, чтоб жить всю жизнь в одной загородке!
– А кто же ты?
– Сама не знаю, – вздохнула Лида. – Так, что-то такое: чувствую и живу…
Они сошли вниз до самой земли. Здесь Лида снова остановилась и взяла за руку Щеглова.
– Митя! Отчего у меня в сердце иногда что-то такое кричит? А сама я молчу, не говорю ничего…
– У меня не кричит, у меня там бормочет, – сказал Щеглов.
– Что бормочет? – спросила Лида.
– Не знаю, – ответил Щеглов. – Горе какое-то!
– А у меня там не горе – так, что-то интересное такое…
Чувствуя ее руку, Щеглов думал о спутанных дебрях природы, где вырастают не только звезды или что-нибудь другое – глупое и большое, – но и мелкое сердце, бормочущее в человеке неизвестно что.
Они прошли в комнаты. Начался ужин; все с любовью начали есть пшенные котлеты, которые хозяйка-растрепка готовила своими руками, и притом как попало – с попутным сором и просяной шелухой, потому что ничем не интересовалась,
