Улыбнись навсегда (сборник) - Юрий Иосифович Малецкий

уже никому было нечего сказать. Они не любили больно умных. Сколько раз мне говорили, что у меня на физиономии отпечатано, что я больно умный. И, видимо, даже извинялся я каким-то умническим макаром. Мне же со стороны не видно. Внутри себя я такой же, как все: просто живой. Они решили, что я продолжаю издеваться. А я чувствовал себя так, будто в лагере мне нассали на голову. Но я спас нас троих дважды. Не только автобусы мои, им известные, были иллегальны, но и наш отлет в Москву. Собираясь туда, откуда мы «бежали», мы должны были пойти в собес и сказать, что мы туда собираемся, и мотивировать это серьезной причиной типа смерти родственника, и, главное, сняться на это время с социальной помощи. А на что же туда кто едет? Никто не плюет себе в суп. И мы не хуже прочих. А это очень серьезное нарушение, и дело даже не в штрафе (который, однако же, неминуем — вычтут из социального минимума социальный минимум), а в дальнейших последствиях, которые осложнят семье жизнь до цирроза печени. И этот фольксдойч все отлично понимал: то, что он позвонил аккуратно вечером накануне нашего отлета (число он помнил, сам же делал билеты) — как раз и давало это понять. У тебя ровно час и никаких завтра. Или ты делаешь один ход — или другой, и тогда я симметрично делаю встречный.

Да я бы и сам снялся с собеса при первой возможности. Он снится мне по ночам. В кошмарных снах, в которых мне снятся еще более кошмарные сны моей жены. Нет унизительней, чем когда тебе дают деньги и дышат тебе в затылок — ну, наконец ты снимешься? ты пойдешь на рихтиге арбайт? Да! лишь бы от вас, ребята, отвязаться. Но куда? На коробки? Не пойду на упаковку! это отчуждение человека от человечности! Человека, которого кто-то должен полюбить так верно, что он успокоится и умрет по-человечески.

(Первую половину жизни думал — почему я, такой живой, должен умереть? Это же невозможно! Теперь, во второй, думаю — почему я, такой отживший, не умираю? Так жить долго — это же невозможно).

Вот, в общих чертах, что нужно знать о пьяцца ди Сан-Марко. А теперь, когда мы прошли пешком пол-Венеции, когда мы посмотрели Фрари и Скуолла ди Сан-Рокко, и Сан-Поло, и Сан-Дзанниполо, и Санта Мария Мираколи, и Сан-Дзаккариа, и мост Риальто, — теперь, дорогие мои, стоя здесь, в сердце Ла Серениссима, между Золотой Базиликой имени святого евангелиста Марка и 100-метровой ее Кампаниллой, между Библиотекой Сансовино и Палаццо Дукале, откуда осужденных по подвесному Понте деи Соспири вели в страшный Карчери, перед тем, как прокатиться в завершение как раз до автобуса по всему каналу Гранде, по всей его букве S в 4 версты, со всеми дворцами, отражающимися в кривом зеленоводом зеркале Большого канала, у вас два часа свободного времени. Налево пойдете, под часовую башню — выйдете на главную торговую улочку Мерчерие; направо пойдете выйдете на Моло и набережную дельи Скьявоне, то есть на нашу, Славянскую набережную, друзья мои, давали мы им когда-то прикурить, вот, помню… но это ладно: а прямо сквозь Пьяццу пойдете, сквозь алу Наполеона, да, он ее строил, чтобы завершить этот «самый большой салон Европы», как он называл эту площадь, куда и мы с вами приглашены или пригласили себя сами — какая разница… — и можете выйти к оперному театру Ла Фениче, а за ним, если поискать — двор, а во дворе — дом. Контарини дель Баволо. С лестницей, значит. А лестница та — снаружи дома и вся витая. Как будто край дома из белой бумаги и завивается в бумажный свиток. Там в прошлый раз одна потрясающая старуха мусор выбрасывала, представляете, выходит в абсолютно норковой шубе и выносит ведро с мусором, видит — контейнер переполнен, и плюх в кучу, не как у нас в Германии, а как у нас в России, так вот такого второго облезлого двора и второго такого смурного здания — поискать. Словом, куда хотите — туда и идите. Встречаемся в 14.45 за углом в садике на набережной, где я показал. Где туалет за 1000 лир, за марку, да. А вы хотите за 30 пфеннигов? Как в Германии? Это вам не Германия. Это даже не Италия, это Венеция, а за Венецию надо платить. Только я вас умоляю, не садитесь на площади прямо вон здесь за столик. Я понимаю, вы и так не сядете, но если вдруг кто-то захочет шикануть, имейте в виду — это самое дорогое в мире кафе «Флориан», оно здесь с 18 века, чашечка кофе стоит здесь 14 марок, а чай по-флориановски и все 15. Ну, насуют чего-нибудь. Найдут чего. Травинку какую-нибудь. Дольку чего-нибудь. Сиропчику какого-нибудь подольют. И чашка старинная. Такую икебану наведут — мало не покажется. Из ресторанов рекомендую Макдоналдс. Я знаю один, рядом с Риальто. Отсюда? Проще пареной репы. Входите вон туда, под арку часовой башни, идете по змее Мерчерие и выходите по стрелке прямо к Риальто. Минут 12. Нет, если хотите — пожалуйста. Желающим потрясти мошной рекомендую еще одно известное по части раздевания клиента при помощи денег место, метрах в 150, прямо за углом, у стыка с набережной. «Харри-бар». Его любил Хемингуэй. Он любил коктейли. Ему все было не дороже денег. Ему лишь бы человек был хороший. То есть хорошо готовил коктейли. И там их приготовливают не хуже людей. Мартини как мартини. Можете удостовериться. Я уже. Не без причины. Как раз тогда меня взяли в один привокзальный мюнхенский отель ночным портье и уволили из ночных портье — все за одну ночь. Что интересно — я вышел на него официально. По компьютерному предложению в отделе информации нашего арбайтсамта. Человек приглашался на базис, на 630 марок, но с того года базис законом приравняли к самой низкооплачиваемой, но работе. Собес терпеть этого не мог, люди устраивались на 630 марок, а в иные месяцы получали и того меньше и декларировали какие-нибудь 410, из которых социаламт имеет право вычитать не больше половины, а остальное поощрительно оставлять человеку сверху соцминимума, до которого добивать должен был тот же собес. То есть человек устраивался на работу, но сидел на 70–80 % на шее социала, а ему еще доставалось сверху марок 200–300. А работа за 500–600 марок в месяц какая может быть? Это как кому повезет. Я знал людей, которые за