Том 2. Эфирный тракт - Андрей Платонович Платонов
– Ну да! – сказал Жаренов. – А для красоты, наверно, нужна сильная мощность, как для целого социализма.
Здесь Жаренов оделся и ушел. Скоро Лида встала и пошла печь десять картошек в тюремной пекарне.
Позавтракав, Душин пошел к Чуняеву говорить о дальнейших перспективах электричества – ждать и жить в таком положении больше нельзя: народ всюду слаб и держится не телом, а революционной душой – запасом радости и надеждой. А нам нужна не столько радость, сколько политическая экономия, основанная на электрической технике.
Чуняев, когда пришел к нему Душин, сказал всем военным людям, бывшим в его кабинете:
– Выйдите вон на полчаса. Дайте мне слово с нашим инженером сказать!
– Садись, инженер!.. Гадко ведь дело-то.
– Что – гадко? – спросил Душин.
Чуняев набил махоркой деревянную трубку и закурил, утешая дымом беспокойство в уме.
– Все гадко. Мужик весь мордуется – от засухи, от беды, от дурости – и нас замордовал. Где же твоя молния, чтоб бедность рассечь? Ты же обещал… Написал книжку?
– Написал. Она уж печатается.
– Завтрашний день прочтешь ее вслух нашему активу после партсобрания… Приходи! Я нынче вечером ляжу в чулан и обдумаю твой вопрос. Ничего у тебя не выходит?
– Нет, – ответил Душин, – Пробуем средства собирать, но трудно… Рублей на тыщу золотом у нас есть кой-чего…
– Это чушь! – в размышлении произнес Чуняев. – Вот госбюджета мы тебе дать не можем, вот что зря! Так ведь у нас и нету никакого бюджета – мы живем как-то суммарно и хаотично, красноармейские остатки доедаем… Слушай, а нельзя ли без денег электричество добывать?…
– А как же, товарищ Чуняев?
– Да прямо с неба, из какой-нибудь природной пропасти – откуда хочешь!
– Ненаучно, товарищ Чуняев!
– Ну тогда не надо!.. Погоди – а науку нельзя выдумать получше, чтоб она бедноте была доступна?
– Электричество – самая дешевая наука, товарищ Чуняев. Электротехника самая верная подруга бедных масс!
– Хорошо сказал! – обрадовался Чуняев. – Люблю я жить, люблю, когда ум сверкает предо мной… Трудно нам, но трогательно в сердце: хлеба вот мало, черного чёрта! Смотрю, понимаешь, на хлеб – и вижу в нем кулака: лежит темное глупое тело и пахнет теплым навозом. Сволочь, а не пища! А революция голодает! Вот идиотизм деревянной жизни!.. Ну, ступай, дай я бандитизмом займусь, приходи завтра в клуб нашей партии… Нет – постой!
И здесь Чуняев со стеснением, с неохотой выговорил Душину про вечер во Дворце Труда.
– Зачем ты так, товарищ Душин?.. На этом ничего не построишь, на срамных копейках! Ты народ вокруг себя собери, ты организуй его силу, объясни ему нашу мысль – вот где будут твои миллиарды!.. А обманывать нам не нужно, обставлять своих товарищей не надо – кто же тогда будет строить электричество, если ты их обманешь!..
Чуняев отвернулся на окно и умолк. Душин вышел, не сказав ничего от своей тоски.
По дороге в тюрьму Душин зашел к Щеглову на Черепичный завод; тот задумчиво чертил левой рукой шаровую мельницу, а сердцем мечтал о Лиде. Душин подождал конца занятий, а потом направился со Щегловым по вечернему городу – по тому же направлению, как, бывало, они ходили, будучи еще отроками; им тогда казалось, что в мире стоит беспрерывное лето; зима и дожди не сохранились в их памяти.
Город Ольшанск был незначительным пунктом, и только потому, что на сотни верст кругом были почти порожние пространства, за которыми нужно как-то наблюдать, Ольшанск некогда назначен был губернским городом. Прежние начальники губернии, равно как и комиссар Временного правительства, считали, что главное назначение губернского города состоит в руководстве борьбой с оврагами, поэтому в городе сильно развился ивово-прутяной промысел для производства плетней, которые затем ставились в размытые пропасти оврагов. И до нынешнего времени кое-где еще сидели старики в сенцах и плели потихоньку хворостяные огорожи для сбыта их в крестьянство и в конторы казенных земель. Остальные люди, населяющие Ольшанск, находились теперь больше всего около печек и ожидали, когда сварится что-нибудь в горшке, потому что иначе их ожидала смерть. По утрам олыпанские люди брали домашнюю нажитую утварь и шли в деревни по полевой целине, поскольку на трактах, у городских застав, жили во временных будках заградительные отряды. К вечеру население возвращалось, принося в карманах пшено, обмененное в селах на утварь, и садилось на отдых вокруг кулеша в печке, жалея, что опять много людей живет на свете и мало умерло от тифа и войны: хлеба не хватает на всех!
Сейчас был вечер. Изредка по теплой, сумеречной улице ехал крестьянин, ухитрившийся провезти мешок проса или пузырь самогона; далеко было слышно, как гремели колеса его телеги – сначала по мостовой, а затем по деревянному мосту и замирали наконец в долгом мягком мире полей, в синеве потухшего пространства.
Душин и Щеглов вышли за ближайшую заставу города, приникшего к мелкой реке. Налево был дубовый мост, справа на берегу виднелась тюрьма, и в ее сторожевой башне горел огонь – значит Лида находилась дома. На другом берегу реки лежала во мгле своего тления торфяная залежь. Друзья пошли по берегу, дошли до железнодорожной линии и снова посетили депо и свой паровоз № 401, все так же томившийся без движения на заржавленном, обросшем пути. Они залезли на тендер, и им открылся вид губернии, уходящей своими горизонтами в темноту.
– Митя! – сказал Душин. – Так жить нельзя: смотри, какой мрак кругом! Неужели нас похоронят в могилах бесследно? Ведь на свете живет Ленин!.. Давай строить электрическую станцию! Мы скоро организуем социализм и победим самую сущность материи!
Щеглов молчал: ему не нравилась гордость Душина, стремившегося к абсолютному техническому завоеванию всей вселенной; он не чувствовал в себе такой драгоценности, которая была бы дороже всего мира и была достойна господства. Щеглов имел скромность в душе и человека ставил в общий многочисленный ряд случайностей природы, не стыдясь жить в таком положении; наоборот, эта скромность осознания позволяла ему думать над несущимися стихиями естественного вещества с максимальной тщательностью и усердием, не опасаясь за потерю своего достоинства. Он не верил, что в человеке космос осознал самого себя и уже разумно движется к своей цели: Щеглов считал это реакционным возрождением птолемеевского мировоззрения, которое обоготворяет
