Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков
Тут пускалась в ход психология. К Семенычу он не подходил, а вот к Володе Седому, мягкому и безотказному, всегда направлялся в первую очередь. Вопрос всегда следовал один и тот же: «Пары мотыля не найдется?» Понимаете, если спросить коробку мотыля – никто не даст. Горстку или щепотку – тоже. Ведь в коробочке и есть-то щепотка. А пары – вроде и не жаль. С другой стороны – как выберешь именно пару мотылей, всегда захватишь со дна мотыльницы больше – хотя бы десяток. Десяток Володя, десяток Яшка, десяток – мы с отцом. И на рыбалку хватит. Так что расчет был вывереннейшим. Рыболов доставал из все того же кармана весьма вместительную мотыльницу, перекладывал туда мотыликов, говорил неизменное: «Спасибо вашим от наших с кисточкой!» – и возвращался к лунке.
За пристрастие к одной и той же одежде, за умение извлекать из куцего пальтеца все необходимое для зимней рыбалки рыболова так и прозвали – Карман.
Карман садился перед лункой на одно колено, под которое подкладывал извлеченный опять же из недр чудесного пальто сложенный в несколько слоев плотный целлофан, и начинал удить. У всех кивки – длинные, из лавсана или из кабаньей щетины, с красненькими клювиками. У Кармана – простой серый ниппель. У всех катушечки быстрые, тоненькая леска наматывается и сматывается в секунду. У Кармана – связанная во многих местах старая клинская леска накручена прямо на комель удочки, и он долго разматывает ее, отмеряя нужную глубину. У всех мормышки самодельные, у Семеныча и вовсе из драгоценного вольфрама. У Кармана – потемневшая, тусклая, как зимние вечерние сумерки, дробинка.
Но вот он как-то весь, всем телом, вздрагивает, подскакивает и начинает быстро отходить от лунки, вываживая рыбу. Попадается ему завидная плотва. Карман улыбается, обнажая пожелтевшие зубы, между нами, редкие и кривые, и бросает плотвицу на снег. Вообще-то в Ставе так делать не принято. (Только Семеныч себе позволяет иногда.) Речка маленькая, узенькая, подбегут, оббурят, все расшугают. Поэтому рыбу вытаскивали незаметно, быстренько перебирая леску руками и отправляя добычу воровским, резким движением под себя, в рыболовный ящик, либо в ведро. А Карману что – вытащил рыбину и лыбится. И папиросу закуривает. Он «Приму» только жаловал. Отец предлагал ему, помню, «Космос», но Карман был верен своим принципам во всем.
Случилось как-то, к Карману подбежала собака с подмороженной лапой, он порылся, порылся в полах пальто и достал оттуда небольшой бутер с колбаской. Половину съел сам, половину отдал псу. У Кармана с морозом были сложные отношения, и если очень уж припекало, то он не выдерживал и быстро сматывал леску: «Пойду греться ухой. И поллитровочкой». Если же мороз позволял, то грелся Карман притоптываньем – все-таки в ботинках на льду не сахар. Его не раз спрашивали, отчего не носит валенок. Но добиться внятного ответа не удавалось. Самое связное, что говорил Карман по этому поводу: «Да ну ее к черту!»
Так, стало быть, выудил плотвицу, присел тем же макаром к луночке, пошевелил тихонечко кивочком-ниппелем – и еще одна добрая рыбка затрепетала вскоре на снегу. За какой-нибудь час Карман вылавливал столько, сколько и не снилось дрожащим над лунками с рассвета. Потом он собирал улов в сумку, являющуюся все из того же пальто, довольно осматривался, щурился на низкое, скользящее по крышам ставских бараков солнышко, говорил: «Спасибо этому дому, пойдем к другому», – и растворялся в камышиных дебрях. Семеныч, бывало, ненавистно провожал его завидущими глазами, бросался к освободившейся уловистой луночке, азартно подсекал – и вынимал со ставского дна окушка-недомерка. Все хохотали: «Слово ты не знаешь заветное, у Кармана другой раз выведай!» «Да нужно мне его слово! – цедил сквозь зубы Семеныч. – Ну ничего, завтра поглядим, к завтраму я тоже дробинок напаяю…»
Зимняя рыбалка, она ведь любит постоянство, это история с продолжением. Сбегать раз-другой на разные места – значит не понимать ничего в подледном лове. Нет, ходить на зимнюю рыбалочку нужно каждый день и лучше всего – на одно и то же место, срастаясь с коллективом единомышленников-единомормышечников. Мы все настолько свыклись с появлением Кармана, который являлся к обеду в Став пять или шесть зим подряд, пропуская редкий денек, что сделалось нам не по себе, когда целую неделю не было его на льду. «Заболел…» – качали головой одни. «Запил…» – сокрушались другие. «Да просто на Волгу стал ходить…» – махали рукой третьи, самые недальновидные и непроницательные. И всем стало почему-то не хватать Кармана, его присказок, его чудесной уловистой удочки и серо-желтого пальто. Как время к полудню, так кто-нибудь из нас нет-нет да и глянет в сторону тростников, где еще виднелась протоптанная штиблетами Кармана тропинка. А он все не появлялся и не появлялся.
Но вот наступил март, и однажды в полдень из тростников вышагнула на лед знакомая фигура.
– Здоровеньки булы!
Карман был побледневший, какой-то осунувшийся, но по-прежнему жизнерадостно улыбался, обнажая кривые редкие зубы.
– Ты где пропадал, мы тебе прогул запишем.
– Старость не радость, – отшучивался Карман. – А пары мотыля не найдется?
И тут все бросились набивать мотыльницу старика мотылями, и даже Семеныч достал щепотку каких-то полузаморенных, меленьких мотылишек: «Как от сердца отрываю, не мотыль – зверь!» И кто-то пробурил ему несколько новеньких луночек и вычерпал из них лед.
– Спасибо вашим от наших с кисточкой! – несколько растерянно благодарил своих нечаянных ставских побратимов Карман.
И Батька мне сказал тогда, помню, что Став, с его людьми, с его домишками-бараками, с его нравами – это тоже кармашек, где прячется от цивилизации и от времени целая Вселенная.
Вова Родник
Какой он, Вова? Да никакой какой-то. Худенький, остроносый, с птичьими глазами, с шелушащейся кожей. Лицо у него бледное, а руки – красные. В «петушке» обычно, в сине-фиолетово-зеленоватой
