Луша - Карина Кокрэлл-Ферре
Лушка шла сейчас по улице Ленина рядом с матерью и досадовала на себя. Ну зачем ей пришло в голову делать волосы похожими на Алисины! Но кто же мог подумать, что в школе так взбесятся.
— Мам, ну хочешь, я глазунью зажарю, с луком, как в прошлый раз, помнишь? — безуспешно подлизывалась она, забегая вперед и заглядывая матери в лицо.
Вдруг Татьяна резко остановилась. Лушка вздрогнула, когда горячая, шершавая рука сильно и лихорадочно сжала Лушкино запястье, словно останавливая от последнего шага в бездну.
— Стой! Она здесь. Не поворачивайся! — услышала Луша панический шепот матери. Глаза у нее стали круглыми от ужаса. — Может, она нас и не заметила? Луша, мы сейчас тихо, боком-боком завернем вон за тот угол… Да не оборачивайся ты! И со всех ног! Она трехногая, не успеет!
Лушка ничего не успела понять, но ужас, перекосивший лицо матери, ослушаться не позволил. Испуг передался и ей.
Они завернули за угол и понеслись по тропке между домами, точно как убегающие от хищника антилопы гну из передачи «В мире животных».
Мать втолкнула Лушку в квартиру, захлопнула дверь, уперлась в нее спиной, тяжело дыша, словно за дверью уже стоял кто-то, кто мог ее высадить.
Она двигалась проворно для своего тяжелого сильного тела. Движения были лихорадочные, но точные. Замкнула дверь на цепочку, забаррикадировала ее обувным ящиком.
— Успели! Она не может быстро! Теперь ты меня слушайся, Лушенька. Так надо.
Не дав ей даже снять с себя драповое серое пальтишко, мать втащила дочку в кухню и засунула ее голову под кран, одновременно намыливая серым обмылком. Лушка вырывалась, мыло щипало ей глаза, вода попала в нос, и из носа — противно — в горло. Она выплевывала воду и ревела белугой:
— Мам, вода же холодная, пусти-и — и!
Мать, прерывисто дыша, продолжала намыливать ей голову, шепча, будто кто-то мог услышать:
— Ты не бойся, Лушенька, родная моя. Если будешь слушаться, все будет хорошо. Ты только не бойся, я знаю, что делать. Если «под ноль», то простят, и мы не враги. Не враги. А как все. Ты только не бойся. Я все правильно делаю. Надо сначала намочить, намылить…
— Мам, ты что, мам? Мам, ой, вода же холодная! Я же заболею, школу пропущу-у-у!
Драповый воротник намок и тяжело лег на шею. Резкими, лихорадочными бросками Татьяна накидала с кухонного подоконника газет на зеленый, пузырящийся линолеум кухни. Посреди шмякнула табуретку.
— Садись. Скорей. Времени мало. Так надо. Ты поверь. Не шевелись. Надо успеть… И они увидят: мы не враги. Мы как все.
Голос у нее дрожал. Лушка повиновалась, чтобы успокоить мать, но уже все сильнее ощущала какую-то непонятную, невидимую, очень убедительную опасность. Оцепенело она опустилась на табурет.
Мать метнулась в коридор и шла оттуда с отцовской опасной бритвой в подрагивающей руке. Открытая бритва сверкнула стальным глазом в желтом оконном свете.
— Мам, ты что? Ты что это, мам? Я ж никогда больше, никогда…
Лушка попыталась сползти с табуретки, не сводя округлившихся глаз с отцовской бритвы.
— Сидеть! — страшно, не своим голосом крикнула мать.
Лушка втянула голову в тоненькие свои одиннадцатилетние ключицы, вцепившись побелевшими костяшками пальцев в табуретку. Холодное лезвие проехалось ото лба к затылку. Лушка изо всех сил старалась унять дрожь и даже не дышала: только бы не порезала, только бы не порезала… Ее рыжие, мокрые «крысиные хвосты», некоторые сохраняли еще завитки, как чужие, опадали на линолеум, на размокшие лоскутья газеты. Оглушительные скребки ледяного железа казались бесконечными.
Сквозь колотушку зубов и сдерживаемые всхлипы выдавила:
— Мамуленька, я не бу-ду больше. Не на-до, мамуленька! Ну дай хоть пальто сни-му-у-у… Мокро же.
Она подумала, что пока снимает пальто, сможет ринуться в темную прихожую, успеть сбросить цепочку, оттянуть задвижку, отодвинуть обувной ящик… Нет, не успеть.
Мамка окончательно помешалась.
Глупая желтая береза, вымахавшая до самой крыши, закрывала окно кухни стеной листьев: кричи не кричи. Да и на работе все.
— Лушенька, так надо, так надо. Ты не шевелись, не шевелись только. Надо налысо, «под ноль». Тогда ты не враг. И ни в чем не виновата. Я виновата, а ты — нет. И тебя не заберут.
Вдруг мать вскрикнула, дернулась и прошептала кому-то в темную прихожую совсем другим голосом, безнадежным и умоляющим:
— Не забирайте! Я все сделаю. Все, как надо.
Помертвевшая Лушка услышала, как за спиной открылась дверь холодильника, пахнуло холодом, запахом лука и мяса. В коридор что-то полетело и жабой шмякнулось на линолеум… Котлета.
— На, поешь. И уходи, оста-а-вьте вы нас! Не могу я. Всю жизнь, всю жизнь!..
— Мамка, родненькая, с кем это ты? Никого же нет. Тебе плохо, да? Ты отпусти меня, мам… — шевелились побелевшие Лушкины губы.
Обритая голова уже пугала ее меньше, чем то, что происходило сейчас с матерью. Вырваться. Бежать. Найти отца? Да чем он поможет? Да и как она людям покажется такая, обритая?
— Мамочка, ты успокойся, ты выпей, а? Хочешь… хочешь, я за водкой сбегаю? Мне Лариска Толстая продаст…
Татьяна не слышала, она шептала в темный коридор кому-то неумолимому:
— «Под ноль». Так ей и скажи: все списалось. Не забирайте.
Лушкина голова была уже обрита полностью, и вот тогда Лушка все-таки дернулась. Край уха защипало. Порезала…
Мать замерла и уставилась на лезвие с пятнышком Лушкиной крови, словно пытаясь понять, что это такое и откуда взялось. Потом, видимо, поняла.
Бритва, зазвенев, упала на пол. Татьяна осела у холодильника на пол за Лушкиной спиной.
Бессильная и бесформенная, раскинув безвольно толстые ноги в спустившихся чулках, она сидела, как огромная тряпичная кукла. Закрыв лицо синеватыми руками, как будто плакала. Но не плакала, а пряталась в ладони от чьего-то взгляда. Кто-то смотрел на нее из коридора.
Падение бритвы Лушка услышала, но не сразу отважилась повернуть назад втянутую в плечи шею. А повернув, поняла, что путь свободен.
Табуретка с грохотом опрокинулась, и Лушка,
