Это - Фай Гогс
Мало того – он нарочно создал и вас, и своего героя таким, чтобы заблуждаясь едва ли не сильнее любого из вас, будучи едва ли не самым алчным, любострастным, ожесточенным из вас, его персонаж вместе с вами сумел преодолеть мучительный путь постижения от начала до конца – точнее будет сказать, от конца к началу, надеясь пересечь стартовую линию чуть позднее самого последнего из его дорогих детей и проследить, что на беговой дорожке не осталось никого, ни одного сирого или убогого!
Теперь вам ясно, что имел в виду тот парень, который как-то обмолвился: «Кто хочет быть первым, тот станет последним»? Тот, которого за это живьем приколотили к кресту? Простите, но как долго еще вы собирались чинить подобное? Мог ли он поступить с вами как-то иначе, когда, очнувшись спустя целых пятнадцать лет увидел, что вы топчитесь там же, где он вас и оставил?
Так за что же вы теперь его судите? За то, что, что пусть и не бессмертие, но уж вечную-то жизнь он вам определенно пообещал – и обманул? Только вот так ли это? «В начале было Слово» – а что это за слово? Не самое ли первое слово самой его первой его книги – ее название? Книги, в которой смерти отведено ровно столько же места, сколько и жизни? Бытие – не это ли было вам обещано с самого начала, не это ли предшествовало всем вашим рождениям и рождествам, и продолжится после всех ваших похорон и воскресений? За то, что он посмел приравнять себя к Господу? Но не он ли опроверг эту идею многократно – и сам, и устами своих персонажей – подчеркивая, что он не Создатель, потому что не создавал реальность, а лишь описывал ее? Тогда за вашу смерть? Но если я ничего не путаю, никакого физического бессмертия вам и не обещали. Потом, разве он не избавил вас от двух самых страшных ваших кошмаров, из-за которых ваше существование давно превратилось в прижизненный ад: страха не просто околеть в одиночестве, но околеть раньше вашего чокнутого соседа Пита, чей кот обгадил вашу утреннюю газету? За то, что смерть эта была для вас так болезненна? Но если вся ваша жизнь была одной сплошной войной, то как же можно было ожидать, что она закончится для вас миром? Каким еще могло стать ваше самое крупное поражение, если всю жизнь вы заставляли себя мириться только с самыми ничтожными победами?
И может хотя бы теперь, когда вы убедились, что смерть – это всего лишь способ перестать жить, но не перестать быть, а сами жизнь и смерть – это просто два разных способа рассказать об одном и том же – может хоть теперь вы устанете претворяться, что все еще надеетесь на некий финальный спасительный твист, который изменит все, хотя давно уже поняли, о чем вам талдычили с первой же страницы этой книги – что награда и расплата равны, что курица и яйцо одновременны, что вы – это он; он – это вы; а все, что вам казалось реальным – это история, которая пишется прямо сейчас, история про беспомощного ребенка, который прямо сейчас лежит на спине и гадает, что же он такое, и продолжает воспроизводить себя в несметном множестве образов, которые прямо сейчас гадают, что же они такое, и видят себя воплощенными в беспомощным ребенке, который уже не помнит, что сам он и есть история – история, что успела показаться ему и свадебным водевилем с озабоченными недорослями, и едким социальным памфлетом, и страшилкой про злобную недвижимость…
Голос адвоката уже некоторое время доносится до меня откуда-то совсем издалека, словно я пытаюсь расслышать произнесенное кем-то, кого давно уже нет рядом:
– …гностической притчей об ангелах и демонах, подростковым нуаром про Зазеркалье, экзистенциальной любовной трагедией, готемским спагетти-триллером, божественной комедией положений, онтологическим судебным байопиком – но так и осталась историей, сюжетом о чередующихся сюжетах, которые сами по себе ничего не объясняют, даже когда кажется, что они объясняют все, но будучи лишь прозрачными частичками калейдоскопа обретают свой подлинный смысл лишь в единении, да и то если лучи уходящего за горизонт солнца — навсегда? до следующего утра? — лягут под правильным углом и многократно отразятся в пересекающихся гранях внепространственной зеркальной призмы; историей, что была, и будет всего лишь цепочкой хлебных крошек из образов, из мыслей, из слов, из букв, ведущих его в то место на берегу, где я войду в воду и поплыву в сторону Саргассова моря, чтобы спасти моего любимого, великого пирата Капитана Диего, но вместо этого зачем-то разглядываю миллиардами широко раскрытых невидящих глаз какого-то несчастного голого парня, лежащего на влажной траве у самой кромки воды и умоляющего меня назвать себя; того, кто все еще надеется на что-то, хотя точно знает, что все уже давно свершилось, и все только начинается, и прямо сейчас я погружаюсь на дно реки Джеймс, и прямо сейчас выныриваю из холодных вод Гудзона на поверхность озера Мичиган, и выйдя на берег, отряхиваюсь всем телом, и свет, отрезанный от источника сплошной пеленой разлетающихся во все стороны стеклянных капель, а может и наоборот, возвращающийся к своему источнику и по пути преломленный мириадами поднимающихся над всеми горизонтами ослепительных солнц, вдруг сам станет зеркалом, станет невидимой плоскостью, где на мгновенье отразятся и исчезнут последние границы, и больше не будет ни меня, ни его, ни сейчас, ни потом, не будет куриц, яиц, прокуроров, адвокатов, священников, поверенных, двойников, Стоунов, Клермонта, реки, Земли, звезд, света, тьмы, времени, безвременья, пространства, бесконечности, начала, конца, ничего, всего – останется только это – просто это, просто сказка, которую та, кого когда-то называли Черной Лисой, рассказывает сама себе…
– Стоп! Вот оно! – завопил я что было силы, одним махом сгреб ненужные мне больше карты в колоду и подбросил ее так высоко, как только мог.
Затем я подпрыгнул и последним нечеловеческим рывком протянул руку туда, где на невообразимо малую долю секунды мелькнул черный с белой кисточкой лисий хвост. Почувствовав, как мои пальцы намертво вцепились во что-то невероятно шелковистое, мягкое
