Человек, который любил детей - Кристина Стед

– То есть универсальность? – уточнила Луиза.

Эви снова засмеялась, но тут же, придя в ужас от своей оплошности, побледнела, стала бесцветной, как тусклая оливка.

– Не умничай, Лулу,– надменно одернул Сэм старшую дочь.– А то, когда умничаешь, ты на крысу помойную похожа. Мир придет к унитарности лишь после того, как мы искореним всех изгоев и дегенератов.– В его голосе слышалась угроза.– Для этого будут использовать камеры смерти, или даже люди сами будут просить о том, чтобы им дали возможность умереть без боли, подвергли их, так сказать, добровольной эвтаназии.

Тут Луиза не удержалась, расхохоталась от этой идеи и заявила:

– Не будут.

– Людям внушат эту идею, и они сами будут стремиться к созданию нового человека, а с ним и нового идеального устройства общества.

– О, прошу вас, убейте меня, я ни на что не гожусь, – пропищал вдруг Эрни. Разумеется, его выходка имела успех, Сэм довольно усмехнулся. Но на том все закончилось, больше никто ничего не сказал об идеальном государстве Сэма.

И вдруг раздался некий странный хриплый присвист: «Фи-би! Фи-би!» Все вздрогнули от неожиданности, стали озираться по сторонам. Но поблизости не было никакой Фиби, да и сам бряцающий клич лишь отдаленно напоминал имя Фиби, а больше походил на сипение дряхлого старика, испускающего последний вздох. И тут они увидели своего друга. Это был кошачий пересмешник, мистер Думетелла. Он вернулся к ним, сидел на голой ветке вяза, на которой обычно качался все лето, и просто отрабатывал крик мухоловки для своего репертуара. Похрипев немного, он прекратил имитировать чужое пение и завел собственную трель.

– Как он поет, как ему нравится, что его слушают! – с восторгом воскликнул Сэм и засвистел, привлекая внимание птички. Пересмешник умолк, слушая его. Месяцами они учили мистера Думетеллу различным мелодиям, надеясь, что он включит их в свои попурри. Сэм и мальчишки отлично умели свистеть. – Ну а теперь, – скомандовал Сэм, – за работу, мальчики, за работу. Уайти, ты пока готовь замазку. – Он вприпрыжку сбежал с веранды, и дети последовали за ним. Сэм затянул песню «Есть одно место на берегу», и все подхватили.

3. Что дóлжно делать поутру?

Все семейство трудилось. Луи заправляла постели; Эви из остатков еды замешивала корм для животных; мама решила испечь пирожки с малиной, а тетя Бонни чистила картофель. Бурливое воскресное утро полнилось одуряющими запахами стряпни. Бонни то и дело заводила какую-нибудь песню, Луи наверху тоже вполголоса распевала: «Велите жить – я буду жить, молиться и любить…»[13] Из прачечной несся мощный хор голосов. Хенни, погруженная в свои мысли, не обращала внимания на домашний концерт: она была настолько привычна к так называемому, по ее определению, «гудежу Поллитов», что вполне спокойно мирилась с ним, если день был чудесный. От дум она очнулась лишь тогда, когда смолкла песня Луи. Обычно это означало, что Луи уже не трудится, а слоняется без дела или читает. На самом деле Луи смотрела в чердачное окно. Оно выходило на юг, и вдалеке она видела силуэты каменных сооружений столицы, проступавших в дымке смрадных испарений, поднимавшихся от реки. Устремив взгляд вдаль, она думала – точнее, цитировала строки из Торо: «Труд поутру! Что дóлжно делать поутру?»[14] А про труд она вовсе не думала. Сияя от удовольствия, девочка представляла, как она, Луи, блистает в сценах арлекинады, выступая (не чета всем Поллитам, в том числе тете Бонни, вечно напевавшей какую-нибудь опереточную арию) перед неразличимой с подмостков огромной публикой, до отказа заполонившей огромный, как мир, оперный театр с ярусами лож под самый потолок, высокий, словно свод собора. Пару ей составлял актер, исполнявший главную роль – гигантский силуэт, подобный Мефистофелю, но он был не в счет. На сцене царствовала она одна, отбрасывая тень своей души на воображаемых зрителей, которые время от времени разражались овациями, и шум их аплодисментов напоминал шорох листьев, гонимых ветром по земле, – точно так, как они шуршали в этот самый момент на бетонных дорожках Тохога-Хауса и на асфальте уличных тротуаров, которые периодически открывались ее взору в просветах колышущихся ветвей.

В это самое время, когда ее мачеха внизу, заметив, что на верхнем этаже наступила тишина, думала: «Нужно написать Сэму, чтобы провел с дочерью воспитательную беседу, отчитал ее за неряшливость и леность (только она чертовски непрошибаема, даже его не слушает…)», Луи, стоя у окна, пробормотала себе под нос:

– Если бы я не знала, что я – гений, точно бы умерла. А зачем тогда жить?

– Луи, что ты сказала? – спросила Эви, появляясь в дверях чердачной комнаты братьев.

– Ничего. Закончила с объедками?

– Снеси, пожалуйста, вниз ведро тети Бонни.

– Снесу, – сердито буркнула Луи.

Обиженная Эви сникла:

– Мама сказала, ты всегда его выносишь.

– Я знаю, что мама сказала! – заорала Луи, поворачиваясь к сестренке.

Эви вздрогнула, съежилась, широко распахнув глаза с расширившимися от страха зрачками. Ей уже доводилось видеть Луи в ярости. В такие моменты ничто не могло ее остановить, ничто, кроме нее самой, но еще страшнее было наблюдать, как она злодейски сдерживала в себе зверя, готового выпустить когти. Однажды Луи набросилась на Эви, принялась таскать ее за волосы. В другой раз раздавила чирей на виске Эрни. Эви побледнела, а ее светлые глаза, напротив, потемнели, и волосы как будто встали дыбом.

Луи со своей стороны расстроилась. Она никогда еще не видела такого ужаса на лице сестренки и почувствовала себя неким чудовищем. Решила, что больше никогда не станет срывать на Эви свой гнев. У Эви мог случиться припадок. Однажды, когда на закате они возвращались из своей традиционной поездки в Балтимор, им пришлось выйти из машины и отнести вытянувшуюся в струнку побелевшую Эви в какой-то дом у дороги. И по вине Луи с Эви подобное могло повториться. Приласкать сестренку она не могла себя заставить, но сказала мягко:

– Снесу, конечно, не переживай!

Разумеется, нынешнее утро, как и любое другое, было соткано из подобных инцидентов. В большой, многодетной семье это неизбежно. Но им всем удавалось пережить день без серьезных травм. Каждое такое происшествие оставляло крошечный шрам, но на детской коже раны заживали поразительно быстро.

Снизу донесся рев. Это бушевала паяльная лампа, с помощью которой их отец начал снимать краску с перил крыльца. Девочки высунулись в окно и увидели замерших в благоговении мальчишек – маленьких Поллитов, Уайти и его брата Бордена, которого родители прислали за Уайти, чтобы увести его домой.

Сол задрал голову, глядя на самолет в небе.

– Папа