Человек, который любил детей - Кристина Стед
– Иди, иди, не задерживайся, не то я всем расскажу, что ты кладешь в стирку. – На щеках у Хенни из-под румян проступали красные пятна. Она распахнула дверь во двор. – И соседу нашему, Баннистеру, что живет через улицу, тому, на которого ты заглядываешься, вечно ноги ему свои показываешь, тоже расскажу, с чем мне приходится мириться.
Бледная Бонни глянула через перила на брата. Тот молчал, покрывшись красными пятнами. Полуголый, в одном лишь рабочем комбинезоне, вид он имел довольно глупый и беспомощный. Бонни пошла дальше по лестнице.
– Ты вечно ходишь мимо горшка, а потом комбинашкой подтираешь свое дерьмо. Да еще клопов натащила в дом из какой-то злачной дыры, куда любишь наведываться, все равно что самая дешевая прислуга. Столовую для мышей устроила в ящиках своего туалетного столика. Ты родилась в трущобах и свои трущобы притащила в мой дом. В скотобойню его превратили ты и твой гнусный братец-эксплуататор.
Бонни уже рыдала в голос. Они слышали, как она споткнулась на верхних ступеньках. Хенни продолжала изрыгать ей в спину ругательства. Сэмюэль, с испуганным выражением на лице, которое в то же время полнилось отвращением, повел свое маленькое потомство к заднему крыльцу.
– Лузи! Утренник! – внезапно крикнул он.
Отложив в сторону паяльную лампу, Сэм собрал детей вокруг себя за длинным обеденным столом и устремил взгляд в открытое северное окно. С минуту он просто смотрел туда, не произнося ни слова. Дети видели, что ресницы у него мокрые. Потом Сэм одной рукой обнял Эви, второй обхватил притихшего озадаченного Томми, привлек обоих к себе и сказал:
– Дети, давайте сегодня не будем шуметь. Я хотел, чтобы сегодня мы были очень счастливы, счастливы и веселы, потому что ваш бедняжка Сэм любит вас и старается делать так, чтобы всем было хорошо.
Ласково глядя на детей, он принялся собственноручно нарезать бананы и разливать чай. В воскресенье им всем дозволялось пить чай целый день, чтобы быть с отцом.
– Толстые ломтики для мальчиков, тонкие – для девочек,– приговаривал Сэм, раздавая хлеб.– А теперь жуйте, пережевывайте, прожевывайте и глотайте.– И он снова умолк. В возникшей тишине слышалось лишь, как по холлу гуляет ветер, заставляя вибрировать гонг – дон, дон! Сэм наклонился к младшему сыну. – Томкинс, иди-ка сюда! – Томми приблизил пухлое личико к лицу отца, и тот, соединив свои губы с вытянутыми трубочкой губами мальчика, стал выталкивать ему в рот пережеванный сэндвич. – Это надобно как для того, чтобы птиалин, уже смешавшийся с едой, помог Томми лучше усвоить пищу, – объяснил он детям, – так и для общинизации микробов. Думаю, Томми не грозит расстройство пищеварения, которым страдаете все вы. Вы все, как и ваш бедняжка Сэм, страдаете головокружением и несварением желудка. Крепкие желудки у жвачных животных. Томми, конечно, не жвачное животное, но он, возможно, будущий боксер-профессионал, потому я ему помогаю. Раньше я и Лулу пищу разжевывал. Она тогда была малышкой, без матери осталась. – Сэм на мгновение умолк, печально качая головой, как он делал всегда, вспоминая Рейчел и свой короткий брак с ней. – Для маленькой Лулу мне пришлось стать отцом и матерью в одном лице. Так порой бывает у птиц: они заменяют птенцам обоих родителей. Мы с ней тогда были очень близки, – добавил он, пристально глядя на старшую дочь, – понимали друг друга без слов: она еще толком говорить не умела, но мы оба знали, что каждый из нас думает, потому что она родилась от большой любви!
Сэм передал тонкий сэндвич Эви и закивал, обводя взглядом жующие челюсти.
– Лулу тоже все еще любит своего папочку, хоть и притворяется бесчувственной и упрямой. – Он снова посмотрел на нее и захохотал. Раздраженная, с ожесточенностью в лице, Луи старательно делала вид, будто не слышит отца. – Иди сюда, моя Лулу! – Девочка встала и нерешительно подошла к Сэму. – Прямо сюда! – Удивленная, она придвинулась ближе. Покрывшись пятнами от сдерживаемого смеха, он вытянул губы к ее губам и попытался языком впихнуть ей в рот свой банан, но она отпрянула, банановая кашица частично полетела на ее и без того замызганное платье, частично плюхнулась на пол. Все заулюлюкали, засмеялись. Сэм тоже зашелся громогласным хохотом, но сумел выдавить: – Возьми тряпку, Лулу. Папу надо слушаться!
Сконфуженная, девочка поплелась в кухню и, вернувшись оттуда с тряпкой, принялась вытирать пол. Когда выпрямилась, стало заметно, что она покраснела от натуги. Луи ополоснула тряпку и с мечтательным видом вышла во двор. Плывшие по небу облака отбрасывали на сад пятнистые тени, которые тут же рассеивались, сменяясь ярким светом. Луи начисто позабыла про неприятный инцидент как про плохой сон.
Любой ее контакт с физическими предметами почти всегда приводил к беспорядку. Она роняла, разбивала, корежила вещи. Еда у нее вечно вываливалась из тарелок или проливалась. Нарезая овощи или мясо, она то пальцы ранила, то скатерть кромсала. Неуклюжая, несуразная, Луи была изгоем природы, которой восхищался Сэм. Она всюду расплескивала воду, оступалась и падала, когда несла ведра. Складывая выстиранные простыни и скатерти, не могла устоять на одном месте и, хихикая, в результате роняла их в грязь. Спотыкалась о невидимые морщины на коврах, не могла аккуратно причесаться и постоянно ходила пятнистая, как леопард, – в сине-желтых синяках от старых и новых ушибов. Задвигая шторы, она прищемляла пальцы, закрывая двери – руки или разбивала обо что-нибудь нос. Нередко ей хотелось биться головой о стену, чтобы забыться и перенестись куда-нибудь из этого чуждого места, где она была не пришей кобыле хвост.
В комнате отца в старой рамке стояло фото милой, веселой, робкой кудрявой малышки. Луи с трудом верилось, что той маленькой девочкой была она – притча во языцех в семье, которой каждый считал своим долгом сделать замечание или выговор. Порой она праздно размышляла, что, возможно, была бы другой, если бы ее мама не умерла. Но в этом Луи сомневалась, да ее особо и не прельщал образ тоскующей, трагичной, болезненной молодой женщины, который рисовал Сэм. Сама она была не такая. Луи была убеждена, что тлеющая в ней рокочущая угрюмая мощь – тьма перед рассветом – буквально через несколько лет вспыхнет ярким пламенем. Она признавала, что неуклюжа и неповоротлива в этом маленьком мирке, но категорично презирала всех, с кем ей приходилось сосуществовать – отца, мачеху, даже братьев и сестру. Ее беззлобное презрение вреда никому не приносило, и сама она даже не задумывалась о том, что кого-то презирает,
