Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская
Она предложила ему пообедать, и Юра, ничего не евши с утра, не стал отказываться.
– Не могу я их вот так сразу, здрасьте-пожалуйста. На три года мы подписали, откуда ж я знала, когда ты вернешься. Теперь, пока они найдут… Да и заартачиться могут. В договоре-то срок записан, так что уж ты прости, но… пока придется тебе где-то… Хочешь, хоть у меня поживи, комнату маленькую тебе уступлю, поживешь…
Поблагодарив, Юра отказался от великодушного тещиного предложения.
– Ну, смотри сам. А то – вытурим этих черных… потом, может, разменяешь. Ире-то тоже с детьми, поди, причитается…
– Как она? – спросил Юра.
– Что ж… вроде живут. Ничего. Неплохо. Ездила я к ним. Жарко только уж больно, а так – ничего, все есть. Девчонки уже большие, хорошие, две старшие в школе учатся. По-русски только уже не очень, особенно младшая. А так… Да я тебе сейчас фотокарточки покажу. – И Валентина Васильевна вытащила плюшевый альбом.
Он смотрел на них с волнением, но уже как на посторонних: вот они в доме, в саду, на море, на детском празднике в школе… Лизе уже двенадцать, почти девушка. Карие глаза, каштановые вьющиеся волосы, улыбается… в глазах ничего похожего на скорбь или тревогу… значит, все уже позабыто. Слава Богу. Варька – смешная, больше похожая на него, чуть курносенькая и светлая. А вот и Ксения, он ее знал только грудной… Эта, кажется, будет писаная красавица… А вот и сама Ирина. Располневшая, расползшаяся, но по-прежнему красивая и спокойная… Неужели довольна жизнью?
– А это кто? – спросил Юра, указывая на арабского вида мужчину рядом с Ириной и годовалым мальчиком. Его вдруг осенило. – Муж?
– Ну, не знаю, муж не муж… – замялась теща, – живут уже года три. Вон мальчишку ему родила. А что делать? – вступилась она за дочь. – Молодая! Сам, поди, понимаешь… Да только… – Она не утерпела, пожаловалась: – Он же этот, араб, мусульманин, у него и другая жена есть, дети, а Ирочка вроде как вторая… у них это ничего, можно. Так-то он хороший мужчина, ласковый, не обижает… Да только чуднó это все для нас, русских… Ирочка очень хотела, чтобы я осталась, помогала по дому, работать хотела пойти. Куда с четырьмя пойдешь? Да только я – не-ет! Ни в какую! У себя помирать буду. Не надо мне ихних мандаринов-апельсинов, я лучше одну картошку жрать буду со своего огорода… Ой, слушай! А хочешь, пока суд да дело, – поживи у меня на даче в Новгородской. У меня домик хороший, бревенчатый, с печкой. Колодец во дворе, дрова, банька… а?
А что? Может, и в самом деле? Что ему сейчас этот опустевший для него город, где все ему чужое, где он никому не нужен, где его все забыли… Галина? Но у нее своя жизнь. Писала, что ездила в Америку, кто-то у нее там… Нет, все здесь для него кончено. И сам он… он не произнес даже про себя этого слова – «конченый», но, в сущности, так ведь оно и есть. Уехать в глушь… жить на природе, в мире и тишине, писать… зачем?.. да просто, по привычке… Да это райское предложение! Ай да теща!
– Спасибо, Валентина Васильевна. Пожалуй, это выход.
– Ну вот и слава Богу! – обрадовалась теща. – А то я уж и не знаю, вроде тебя, страдальца, бомжом оставили… нехорошо. Ночуй у меня, а завтра с утра и поедешь.
На том и порешили. Она передала зятю ключи и объяснила, как добраться до села Николино.
* * *
Выйдя из автобуса, Юра оглядел свое новое местожительство. Оно не поражало живописностью. Обычные сельские дома, покрытые шифером и крашеной вагонкой, чахлые палисадники, покалеченные, переломанные деревья, мусор на обочинах – обычный российский пейзаж. Напротив автобусной остановки – большая красивая церковь в лесах – неужели восстанавливают? Вот это сюрприз! Да синеющий вдали Ильмень – Словенское море… Ну что ж, вот твое последнее пристанище, дорогой Юрий Петрович Мельников, писатель Шабельский, здесь тебе жить… долго ли после двух инфарктов? Здесь тебе и умирать…
Он вошел в храм. Перекрестился. В глубине у амвона стоявший к нему спиной священник беседовал с молодым, невысоким, изящно одетым господином в полутемных очках. «Должно быть, залетный москвич», – почему-то подумал Юра. Не прислушиваясь к беседующим, он стал разглядывать иконы и кой-где сохранившиеся росписи.
– Нет, Леня, и не уговаривай, не могу я взять у тебя твой джип, – говорил молодой батюшка. – На нас, попов, и так прихожане косятся и держат чуть не за олигархов. И не приставай, пожалуйста. Что у тебя за пристрастие к демьяновой ухе!
– Да пойми ты, поп – толоконный лоб, я ж не о тебе забочусь. У тебя жена на сносях! Вдруг что, на чем ты ее рожать повезешь?
– Есть у нас машина… Еще от отца Николая.
– Это которая?.. Это, что ли, тот раритет, на котором Шурка гоняет? Ну, батюшка, это уж я не знаю… Не жалко тебе жену…
– Ну… если это ради Маняши, спроси ее сам. Если она согласится…
– Да я уже спрашивал! Она говорит, как ты.
– Ну хорошо, – сдался наконец отец Алексий. – Только имей в виду. Я напишу объявление и повешу на дверях, что благодетель такой-то пожертвовал не попу, но храму машину, в общее пользование. Для нужд церкви и прихожан. И что, если когда-нибудь меня переведут на другой приход, машина останется при храме. Вот если на таких условиях…
– Да мне без разницы.
– Все богатеешь, Леня? – бесшумно подошел к беседующим бывший церковный староста Никифорыч, после убийства отца Николая впавший в расстройство ума и ставший теперь как бы местным юродивым.
– Работаю много, Иван Никифорыч, вот и богатею, – ответил Леня, передавая ему сторублевку.
– Я вот тоже много работал, а ничего не нажил. – Никифорыч взял бумажку и по-детски рассмеялся. – А чего не окрестишься? Креститься надо.
– Бог веры не дает, Никифорыч.
– Бог-то Бог, да и сам не будь плох, – ответствовал бывший староста и радостно сообщил: – Скоро вас, Леня, раскулачат!
– Ну, ладно, Иван Никифорыч, нечего зря… ступай с Богом, – с досадой оборвал его отец Алексий.
– А ты, батюшка, не сердись. На-тко тебе… Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем… – И он стал совать Ленину сторублевку батюшке.
Тот с ужасом отдернул руку.
– В ящик для пожертвований, Никифорыч… если хочешь… всё в ящик! – И он убежал в алтарь.
Юра вышел на улицу. Куда теперь? Искать «свой» дом? Надо бы у кого-нибудь спросить улицу
