Красная Поляна навсегда! Прощай, Осакаровка - София Волгина

И радио, и газеты постоянно сообщали о врагах народа, саботажниках, предателях. Постоянно шли судебные процессы против политических и военных деятелей. Вчера этот генерал был героем, а сегодня трибунал присудил ему расстрел. В тридцать седьмом-тридцать девятых годах репрессивная машина Советского Союза немало, мягко говоря, потрепала людей среди многих народов и, в том числе, и греков. В злополучном тридцать девятом сели в тюрьму, как враги народа, среди тысяч прочих и юревичские греки – Илья Христопуло, Исак Саввиди – муж Хрисаны – Ксенексолцы, ее брат Яша Триандафилиди, Кицын муж – Иван Стефаниди и Костас Зурначиди и многие, многие другие. В тюрьму не угодил только Иринин дядя – Михаил Христопуло, женившийся на прекрасной смуглянке Дусе Кесовиди. Два года тому назад, их двойнятам-сыновьям исполнилось по году. Кирилла Христопуло спасло новое местожительство в Абхазии. Не попали в застенки и те греки, которые позаботились поменять свои паспорта на русские еще в тридцать пятом. Тогда в тюрьму попали односельчане Билбила – Степан Поповиди и Манулис Техликиди, якобы из-за непорядка с греческими паспортами. Просидели они в Армавирской тюрьме уже полгода, когда их жены пошли на последний шаг, поехали в Москву, в Греческое посольство, просить визы на выезд из ненавистной страны.

Конечно, никакой визы им не дали, но один из посольских работников сжалился над ними и, чтобы спасти их мужей, посоветовал им поменять паспорта на советские. Что они и сделали. Степана и Манулиса выпустили из тюрьмы, как только были представлены новые, отнюдь не греческие паспорта. Билбил, недолго думая, велел своим сыновьям тоже поменять греческий вид на жительство на полноценный советский паспорт. Весть, что это может помочь избежать тюрьму пронеслась по городам и селам и очень скоро многие, но далеко не все, Кубанские и Ставропольские греки поменяли не только вид на жительство, но и национальность, и в фамилиях поменяли греческие окончания на русские. Теперь по фамилии, по крайней мере, невозможно было определить национальность. Как, например, фамилии Косиди, Мойсиди, Триандафилиди, зазвучали по – русски: Косов, Мойсов, Триандафилов.

Муж Роконоцы сидел в тюрьме уже не первый год. Она была напугана до смерти, когда однажды ночью, грозно застучали в дверь и без всяких церемоний, через час, его и несколько других односельчан увезли в «черном воронке». Как только дверь закрылась за мужем, беременная Роконоца стала валиться набок. Федя успел поддержать ее. Донес до кровати, брызнул в лицо холодной воды. Роконоца открыла глаза и увидела на искаженном, как от боли, лице, испуганные глаза сына. Она изо всех сил старалась держать себя в руках, чтоб не напугать детей и довольно быстро оклемалась, уверенная в том, что это ошибка: не может сразу столько народа одновременно стать преступниками, это ясно, как день. Тем более, ее Илья-Божий человек. Какой же он преступник?! Значит, придет день, и он вернется.

Теперь жены посаженных в тюрьмы мужей, при встрече на улицах, не спрашивали о них, смотрели друг другу в глаза и опускали их или просто отворачивались, потому что никаких утешительных новостей ни у кого из них не было.

Иногда, вечерами приходила Ксенексолца со своими малышами, Кица со своим единственным Михайликом и подруги садились за низкий стол, пили чахлому – разведенное водой кислое молоко, и говорили о главном – о судьбах своих мужей и о детях.

– Эльпида и Агапи получили письма от своих мужей, – доложила в один из вечеров Кица.

– Что прямо письмо в конверте?

– Нет, кто-то передал короткие записки от них.

– И что?

– Ничего. Пишут, что сидят по какой-то пятьдесят второй статье, что не знают, когда выпустят и, что не имеют права писать никому писем.

– Какой ужас! А за что посадили – пишут?

– Нет, не разрешают, наверное.

– Что они могли сделать такого, что их посадили в тюрьму? – спрашивала, поминутно сморкаясь в платок, Роконоца.

– Кто его знает…Сажают, главное, и старых, и молодых. Скоро до детей дойдут, – возмущалась Ксенексолца.

– Роконоца испуганно посмотрела на нее:

– Ты помолчи лучше. Она оглянулась в сторону своих детей. Задержала взгляд на пятнадцатилетием Феде. Сердце сжалось.

– Неужели и до этого дойдут? – в горле у нее было так сухо, что ее голос шелестел, а не звучал. Роконоца перевела глаза на иконы и перекрестилась:

– О Теос мае, сохрани и помилуй.

Подруги тоже перекрестились.

– У тебя хоть в доме есть мужчина, – Кица кивнула на Федора, – он хоть как-то может помочь.

– Да, тебе не легко, Кица, но у тебя только один ребенок. А что нам делать с такой оравой? И мне скоро рожать.

– Не пропадем. Мир не без добрых людей… У других еще хуже. – Ксенексолца хотела казаться бодрой, а у самой голос срывался. Но она сделала вид, что закашлялась.

– Лишь бы хуже не было, – добавила Кица.

Как в воду глядела: в сорок первом началась война с немцами, а в сорок втором, по постановлению Партии правительства, во главе с генералиссимусом Сталиным, все греки подлежали высылке. А пока, оставаясь одна, без мужа, работая день и ночь вместе с старшими детьми, Роконоца могла сказать, что жили они не голодно. Федор помогал заниматься скотом и огородами, Кики – смотрела за домом и младшими детьми, полностью заменив им мать. Она и мыла, и стирала, и готовила, и шила, латала оборванные штаны братьев, штопала носки, доила коров, и гнала молоко через сепаратор на сметану. И получала нагоняй от матери чаще других. Потому что не все у нее удавалось, не все успевала. С играми и, вообще, с детством она распрощалась еще лет в шесть: как это было принято во всех семьях: старшая дочь обязана помогать матери по дому и нянчить младших. Иногда мать, видя, как она выбивается из сил, подбадривала: «Сейчас, сейчас Пулика, сейчас дети улягутся, и ты отдохнешь».

Куда уже отдыхать? Кики валилась с ног и засыпала быстрее малышей.

Всем было тяжело, но ей, бедняжке, более других. Роконоца это понимала, но что она могла поделать? Она сама выпахивалась, чтоб успеть сделать все необходимое. Много сил забирал болезненный новорожденный Ванечка. Жизнь требовала постоянной работы, чтоб семья могла выжить. Каждый день она ждала возвращения Ильи. Неграмотная, не знающая русского языка, она даже не могла поехать в город и что-то выяснить, а Федора она панически боялась отпустить от себя: а вдруг заберут на улице, как это случалось