Красная Поляна навсегда! Прощай, Осакаровка - София Волгина

– К чему бы это? – подумала она вслух. Выглянула из сенцев на улицу. Только она снова взялась за нож нарезать хлеб к столу, как кто-то вошел в дверь. Дети не узнали отца. Только Роконоца слабо вскрикнула и осела на кровать, схватившись за сердце. Да, Илью было не узнать: почернел еще больше, выглядел просто изнуренным до последней степени. Только глаза были те же, но и они горячечно блестели, выказывая, что он болен.

По лицу его текли слезы, когда все по очереди подходили обнять его. Девчонки бросились накрывать стол. Сыновья обступили отца, тяжело опустившегося на стул. Положил сначала разбитые руки на потертую и в некоторых местах в дырках клеенку на столе, потом, как бы устыдившись своих рук, убрал на колени и во все время разговора, не знал куда их деть: то вскидывал на стол, то прятал на коленях под столом.

Ни у кого кусок не шел в горло, как, собственно, и у самого главы семьи. Ел он вяло, долго прожевывая немногими оставшимися зубами.

– Как же ты нашел нас? – наконец спросила, утирая беззвучные слезы Роконоца, – я всегда боялась, что вернешься и не найдешь нас.

Стесняясь, лишний раз взглянуть ей в лицо, как будто в чем-то виноватый, Илья начал свой безрадостный рассказ:

– Я сразу поехал в Юревичи, а там полная разруха. Нашел кого-то, спросил куда все делись, мне и объяснили, что вас выслали.

Глаза его блуждали, останавливались поочередно на каждом, как бы не доверяя им, что это и в самом деле его дети, его жена. Иногда он судорожно сглатывал, клоня голову то в одну сторону, то в другую. Казалось, что голова эта тяжеловата для этого истощенного тела, ему хотелось куда-то ее преклонить.

– Поехал в город, – продолжал он осипшим слабым голосом, – там старый отцовский друг Мирович еще жив. Сын его, младший, Сергей, и узнал в военкомате, где вас искать, куда податься: Казахстан, Караганда, – Илья прервался на минуту, утер грязной тряпкой слезившиеся глаза, – а в поезде, пока ехал в Караганду, люди и рассказали, что греки в основном на этой ветке, вокруг Осакаровки. – Илья с трудом выговорил странное название поселка. – А на станции, когда сошел с поезда, спросил людей, они и объяснили куда идти.

Отец рассказывал, часто кашляя и делая передышку почти на каждом третьем слове. Он закрывал рот черной иссохшей рукой. Видно было, что стеснялся. Смотрел на всех усталыми, виноватыми глазами. Было в них что-то, что говорило о боли и страхе, которые он перенес. Спросил об отсутствующих Феде, Павлике и Ванечке. У Роконоцы потекли слезы, следом у остальных.

– Нет их больше, – задыхающимся, не своим голосом, выдохнула она и пошатнулась на своем стуле. Харитон подхватил ее.

Отец низко опустил голову, судорожно вздрагивая. Поплакали все обнявшись. Отец, так и не поднимая головы, попросил:

– Устал я – дальше некуда, поспать бы. Постели мне, Роконоца, где-нибудь на полу. А завтра искупаюсь.

– Ты что, патера, ляжешь на нашу кровать, – сказали хором Харитон и Яша.

– Уж очень я грязный. Надо сначала помыться.

Девчонки подали на стол пирожки, чай. Но отец кое-как сжевал пирожок, запил чаем, почти засыпая.

Вернулся Илья Христопуло перед самым летом. Как раз в то самое время года солнце щедро направляло свои живительные лучи на землю Осакаровскую. Илья выходил во двор и часами сидел или лежал на длинной неуклюжей лавочке. У него был туберкулез последней стадии. Поэтому его как безнадежно больного выпустили из тюрьмы. Дети и родственники подступали к нему с расспросами о тюрьме, но он не хотел рассказывать об этом. Немногословен был и с Самсоном, и с Сократом, часто подсаживающихся рядом с ним на лавке. Рассказал только лишь, как его освободили: пришли в камеру трое, спросили Христопуло. Илья поднялся со своих нар. Один из них сказал:

«В наши органы тоже проникли предатели и враги народа. Вас подло оговорили. Но теперь мы все выяснили. Вы не виновны. Готовьтесь, через неделю вас выпустят на волю».

И в самом деле, через неделю он оказался за воротами тюрьмы. Илья говорил и слабо качал головой, как бы сам себе удивляясь, что с ним такое могло случиться.

В самые свои последние дни как-то высказал он свою мечту – уехать на Кавказ и там умереть, чтоб похоронили рядом с матерью.

На жену свою, Раконоцу, смотрел остановившимся взглядом, редко улыбался. Почти не разговаривал с ней. Видно, сам себе он был не рад в таком положении. С детьми, особенно с младшим, иногда вел короткие беседы, и потом резко замолкал, уходил в себя. Яшка, и в самом деле, больше всех кружил вокруг своего больного отца. Мальчишеское его сердце было очень жалостливым и чутким.

– Патера, – говорил он отцу, – не переживай. Вот придет лето, и мы всей семьей поедем на Кавказ.

– Далеко очень это, сынок, я уже не доеду.

– Ну что ты, патера, ты же сам так хотел поехать. Вот мы все собиремся и вместе с тобой поедем в Юревичи.

– Не разрешат, мне суждено здесь умереть. Может, ты еще успеешь туда уехать, а я уж… – и он замолкал.

– Брось, папа, ты не умрешь, люди говорят, на море любые болезни излечиваются, – Яша с трудом сдерживал срывающийся голос и наворачивающиеся слезы. Ему тяжело было видеть страдания отца. Столько о нем говорили старшие сестры и братья! Каким он сильным был, и добрым, и красивым. Где тот папа, который высоко подкидывал его, еще совсем маленького, а потом прижимал к себе. Яшка помнил то особое отцовское тепло, которое согревало его в детских воспоминаниях.

Как бы и кто бы его не расспрашивал, Илья никому не рассказывал, где он был и каково там ему было в тюрьме. Хранил молчание, до того боялся, что кто-нибудь донесет на него за это. Первого сентября он умер, лежа на лавочке. Восемь лет тюрьмы сделали свое дело. На сороковой день после смерти мужа, Роконоце приснился сон, где ее Илья говорит ей:

«Не надевай панбархатное платье, а то украдут тебя у меня».

Утром следующего дня она рассказала сон дочерям и, в заключение, с некоторым сарказмом отметила:

– Даже на том свете ваш отец меня ревнует. Надо бы платье продать.

Красивое платье с удовольствием купила бухгалтерша Авдотья Симоновна с «Заготзерно».

* * *

Похоронив отца,