Весна на Луне - Юлия Дмитриевна Кисина

В следующий раз, когда мы пришли в гости к дяде Вале и Тамарочке, я, несмотря на свой уже зрелый возраст, боялась заходить в туалет. Как назло, именно поэтому мне очень туда хотелось. И пока дядя Валя весь вечер славил Америку, проклинал советский режим и рассказывал антиправительственные анекдоты, я только и думала о том, как бы вернуться домой. Мы опять ели соль, а когда мы вышли на холодную вечернюю улицу — по колготкам моим бурно струилась моча.

В ту ночь я отчетливо слышала гул самолетов. Слышала, как американские истребители парили над городом, и чувствовала, как сыпят они на дом наш английскую соль. К утру я знала — появятся они из-за рыжей Байковой горы, и тогда окажется, что гора — это не гора, а спина огромного трицератопса, которая поросла деревьями. Я знала, что, когда появятся самолеты, животное проснется и встанет, и будет это уже не цератопс, а мастодонт с огромными бивнями, и он понесется по городу, давя на своем пути все, что попадется ему по дороге.

Больше мы к дяде Вале не ходили, потому что из-за него папу вызвали в КГБ и у него целую неделю тряслись руки, а потом выяснилось, что дядя Валя повесился еще в предварительном заключении на фиолетовом галстуке в косую полоску, который ему удалось с собой пронести и который, как потом выяснилось, он привез из тех же английских гастролей, о чем Тамарочка нам сообщила, расписав этот галстук во всех его текстильных подробностях.

О причинах его самоубийства можно было только догадываться. Никто не знал, как ему удалось пронести в заключение галстук и почему ему в голову пришла идея повеситься на именно этом английском изделии. Для него это было символическим актом. Может быть, дядя Валя решил, что теперь он находится в двойном заточении — в стране и в тюрьме! Даже как самому невинному антисоветчику ему было прекрасно известно, что в семидесятые годы предпринимаются всякие меры по пресечению антигосударственной деятельности. Может быть, он был членом какой-то организации, в которую хотел втянуть и отца, и поэтому завлекал нашу семью редкой минеральной солью. С другой стороны, никакую антисоветскую литературу он не распространял, а попадала она к нам в дом совсем из других источников. Скорей всего, его взяли только за праздную болтовню и за стремление вырваться на гипотетическую свободу. «Но ведь никакой такой свободы нет» — так сказал мой папа, который с самого начала и всегда говорил, что все мы находимся в социальных путах с самого нашего рождения, где бы мы ни родились.

— Да и не только мы — животные тоже находятся в таких путах, но поскольку мир их устроен проще, то и путы эти не столь прочные и не столь многочисленные!

Теперь у нас дома часто ночевала красавица Тамарочка, которая боялась оставаться одна. Именно она впоследствии и оказалась «удушенным ребенком», то есть ребенком той самой Веры из сумасшедшего дома престарелых, за которой ухаживала моя мама. Выяснилось это благодаря сверхъестественным способностям некой Ирины Андреевны — заведующей кафедрой научного коммунизма Киевского университета, но произошло это уже спустя несколько месяцев, после того как Тамарочка снова вернулась к себе домой.

Война

Мне казалось, что родители надо мной издеваются, и я зверела, когда мать начинала уже в который раз со скорбным лицом рассказывать о войне. Детство ее, как мне тогда казалось, не имеет ко мне никакого отношения, и все в ее рассказах вранье. Особенно неправдоподобным было то обстоятельство, что война началась 22 июня, в день ее появления на свет. Роддом разбомбили вместе с роженицами, младенцами и персоналом. По странной случайности уцелела одна койка, та, в которой среди руин бабушка продолжала кормить грудью новорожденное дитя. Вокруг были разбросаны трупы, то и дело вспыхивали фугаски, дома рушились, как столбики домино, и загорались волшебные сады. Казалось, бабушка всего этого просто не видит. С абсолютным сознанием своей неуязвимости она продолжала выполнять свой материнский долг.

Покормив младенца, она благополучно выбралась из руин и, оглушенная артиллерийским огнем, доковыляла до дома, от которого тоже почти ничего не осталось. В кирпичах застряла лестница. Еще более неправдоподобным было и то, что после первых налетов в доме на Крещатике уцелела только одна квартира, в которой старший сын невозмутимо продолжал мастерить из бумаги водяные бомбы, чтобы сбрасывать их на прохожих. Только на сей раз сбрасывать их было не на кого — прохожие были мертвы.

Пока на город летели бомбы, дедушка невозмутимо курил у окна свои любимые папиросы «Герцеговина Флор». Когда он докурил, немедленно отправился на фронт и отважно сражался с врагом — и в конце концов его даже победил.

Бабушка же с двумя детьми и в сопровождении знаменитой клептоманки — сестры Натальи, обладательницы оперного сопрано и ученицы композитора Покраса, уехала в эвакуацию на Урал. По рассказу матери, плыли они поначалу по Днепру, а потом и по Волге на пароходах, переполненных орущими детьми. На волжском пароходе толчея была несусветная. Толпы перепуганных женщин, будто сжавшись в один комок, бормотали молитвы в ожидании спасения и строили самые ужасные предположения. Позади остались свежеразрушенные города и горящие села. Впереди — неизвестность. Продовольствие и вода быстро закончились, но приставать к огненным берегам было самоубийством. По палубе беспокойно рыскал среди тюков и пожитков молодой офицер. Он был растерян. Тяжелая водяная машина с трудом рыла и преодолевала желтую воду, бегущую навстречу врагу. Среди пассажиров почти не было стариков, потому что они оставались в городах на мясо, чтобы дать молодым возможность бежать. Офицер то и дело орал на молодых матерей, которые были особенно беззащитны и назойливы в своих неуемных просьбах, вопросах и причитаниях. Из-под одежды торчали голые бесстыдные груди, толстые и тощие, совсем неприличные выпуклости тел, которые сосали посиневшие, похожие на рыбьи рты сосунков. Нервы у молодого офицера были уже на пределе, когда он отдал приказ сбрасывать младенцев за борт. Поначалу это привело всех в возмущение и замешательство. Старшие дети смотрели на него уже совсем человеческими глазами, а женщинам поднять бунт было совершенно невозможно.

— Сбрасывайте своих выродков, если жизнь дорога. — задыхаясь и хрипя, кричал офицер. — После войны нарожаете свежих!

Но матери перешли на него в наступление. И тогда офицер выстрелил поначалу в серый от копоти воздух, и пуля прошила дым, уносясь в небесный лед. Тогда толпа совсем юных матросов, которые и матросами-то не были,