Улица Космонавтов - Роман Валерьевич Михайлов
Шайлпутри — дочь гор
Бхармачарни — аскетична, держит кувшин в руке Чандрагханта — прохлада среди лунной ночи Кушманда — восседает на тигре
Скандмата — милостивая мать, восседающая на льве Катьяяни — восседает на льве, держит лотос Каларатри — Черная Ночь
Махагаури — Шива очистил ее тело водами Ганги Сиддхидатри — дает тайные силы
А теперь мы встанем в этой вечерней тишине. Я подниму руки и прошепчу свои секреты. Произойдет Пурваранга. Три актера появятся на сцене несколько раз, в разных костюмах. Свяжут небесное и земное. Итак, у нас есть двенадцать Кали крамы, десять махавидий, девять ипостасий Дурги, девять муз европейской мифологии. Теперь на пальцах: что такое пратьябхиджня. Кашмирцы помогают нам понять важную вещь: мы имеем дело далеко не с абстрактными метафорами, мы имеем дело с метафизическими категориями, объективными, сложными, не дающими власти над собой. Но мы не можем с ними работать, мы не можем их ни с чем сравнивать, не можем даже их изучать, покуда не погрузим их в категорию, привычную для нашего сознания. Далее — мы оперируем тем языком, которым владеем, той логикой, что на нас сидит, той интуицией, что в нас живет. Но как погрузить то, над чем не имеем никакой власти? Можно не погружать, а обнаружить их уже погруженными, вспомнить, узнать это внутри себя. Это и есть пратьябхиджня. Есть еще путь: начать играть, притворившись, что погружение произошло и осознано. Почти как в картах, почти как в подкидном дураке.
Мы подошли к маленькому домику, закрытому с разных сторон. Вообще непонятно, где здесь дверь, где окна.
— То, что ты уцелел, остался в уме и теле после этого всего — уже удивительно.
— Кто-то говорит, что наше поколение, выращенное в жесткой среде, в бандитских и наркоманских буднях, прошло через метафизическую войну. Это все ложь. Оно лишь готовится к метафизической войне, проходит через безразличие. Сейчас не работают ни наркотики, ни насилие, ни секс, ни песни. Даже жаль нынешних 15-20-летних. Они думают, что занимаются сексом, кушают кислоту, сидят в дурках, а этого на деле не происходит. Это уже улетело. Чтобы это было, нужно вернуть время, когда мы нагрешили. Мы умнее наших родителей. Это — правда. Но мы очень неадекватны. Мы должны были стать магами. Но самые тупые из нас стали профессионалами. Знаешь, я не хочу заходить в этот дом. Нет дверей и нет, нет окон — и нет. Я уже порядком устал от этого. Пойдем обратно, сядем в ночи, попьем чайку с масалой. Ну а что, теперь стоять и тупить на этот дом? Ну, найдем там вход, найдем там стремного чела с белыми глазами, который загадочно отодвинет шторку и покажет какое-нибудь изображение. Типа вот, смотрите и делайте выводы. О вас типа знают. Пойдем нафиг отсюда. Это мы о них знаем, а не они о нас. Заебала вся эта бессознательная беспомощность.
Я закружился, как тот самый внутренний снег — задорно, ясно.
Мы пошли сквозь грязные темные места, далекие неразличимые взгляды. На небе танцевали звезды. Вспомнилось, как Душман однажды сказал, что грядущей ночью намечается парад звезд, звезды будут водить хороводы по небу. Я сказал бабушке и дедушке, что ночью пойду гулять, смотреть на танцующие звезды. Они стали ругаться, очередной раз грозиться, что не будут пускать гулять во двор, если там будет сидеть Душман. А я плакал. Ведь я верил Душману, верил, что звезды будут танцевать по небу этой ночью, представлял, как красиво это будет.
Надо завести тетрадку и цветными карандашами нарисовать все схемы, и еще райских животных: козочек, коровок, всех добрых животных, которые могут жить в раю.
Часть 2.
15. Утро.
Мы сидели с бабой Женей на скамейке рядом с ее домом; она старенькая, я маленький. Баба Женя рассказывала про мистическое чувство округи.
— Несколько раз такое было. И все в одно время: полпятого ночи. Стук в окно, но не по цоколю, а по деревянной раме. Уверенный такой стук. Шла, смотрела — никого. Полпятого на часах. И в этот же день что-то случалось со здоровьем, приступ какой-то. Не пойму, что с этим делать.
В эту ночь, после ее рассказа, я не уснул. Боялся, что проснусь от стука, и что на часах окажется полпятого ночи. А в доме у бабы Жени довелось ночевать лишь однажды. Страшная ночь, со скрипами, переходящими в кошмары, улыбающимися шептунами в воздухе, крысами, жучками — казалось, что уже не закончится, что рассвет уже не придет, в этом безумии придется теперь существовать до конца. Не, поутру нормально, только тело опустошено.
В каждом доме наших множественных родственников в деревнях Псковской области были иконостасы, лампадки, а порой и молитвословы, написанные карандашами в тетрадках в клеточку, полные молитв-заговоров, известных только в окрестных деревнях. Это в начале-середине 80-х. Иконы в уголках старинные, доставшиеся от бабушек, дореволюционные.
— Мы все верующие. И ты тоже.
— Да.
Каждое лето в деревне было радостью.
В той стороне леса находится бездна, туда ходить нельзя, оттуда нормальными не возвращаются, даже волки туда не ходят. А в том доме никто не хочет жить, он на перекрестке стоит. Был один председатель заезжий, сказал, что глупости все это, поселился. И что же? Через неделю съехал.
Каждую ночь на чердаке начинались песни-пляски, будто десятки пьяных топчут и свистят. Залезали на чердак — никого.
В дальнем доме жила баба Натуша. Умела что-то шептать. А тот, кто умеет шептать, умирает по-особому. Заговоры в тетрадках-то у многих, а шептать умеет мало кто, и к этим малым отношение опасливое. С ними надо быть на некотором стреме, не впускать в себя в беседах, не, так о жизни можно поговорить и дела поделать, но аккуратно, чтобы они из души что-нибудь не сперли. И вот, баба Натуша привороты всякие ставила, но не так серьезно, как колдун Тихон Голубок. Колдунам тяжело умирать. Они должны либо передать свое колдовство наследникам, либо пережить мучения.
