Береги косу, Варварушка - Варвара Ильинична Заборцева

Завтра хоронят старожила Федоровских угоров.

Я помню бабушку Лидию. В прошлом году она вышла на крыльцо. По угору гуляли гости, повсюду спрашивали «старинные ценности». Вот и привели их к дому бабушки Лидии. Говорят: «Ждите. Она редко выходит, но, может, повезет, услышите старинное слово. Ничего ценнее на наших угорах не найдете».

Гости начали допытываться, как жизнь прожила, но тут бабушка Лидия оперлась на калитку и сложила руки, одну на другую. Высокая гостья не выдержала:

– Какие же у вас руки! Да вам… Ваши руки… о таких мечтают на всех берегах. Мажут свои, берегут вроде… Скажите, прошу вас! Как вы ухаживаете за руками?

Бабушка Лидия плохо слышала. К последнему слову сумела подставить ухо так, чтобы хоть отголоски расслышать.

– Руки-то? Да-да, крюки. Реку-то нашу взорвать хотели. Бочки для пороха нужны. Брат к бондарю работать, я за ним. С малечка робила. Бочки делали. Ись-то надо. Папа ушел. Пятеро нас. Не руки, а крюки. Така жись.

Уже тогда рассыпался голос бабушки Лидии. Раньше, говорят, хоть песни пиши за ней, до того плавно речь текла. Последнее время и ноги не слушались, и руки. Остались в памяти опоры, за них и держалась.

Ночью ударил мороз. Буграми взялся угор, застыла вчерашняя грязь. На рассвете со всех сторон по ней шли к дому бабушки Лидии.

Гроб в передней избе. Родня у изголовья. Сначала к родне, потом гроб обойти, потом снова к родне. И так человек пятьдесят. Я села в углу на кухне. Было видно только родню и входивших. Ни венков, ни гроба, ничего не видно. Только люди, которые даже в такой день стремятся обнять друг друга. Кто покрепче, кто помягче, кто плакал, кто просто вместе молчал.

Вышли. Как же светло. Шли все вместе до самого кладбища. Шел снег. У могилы молчания не было, многие сказали слово. Когда пришло время, одна женщина обошла могилу по кругу и что-то несколько раз повторила. По губам увидела, многие помогали ей. Крышку гроба закрыли. Каждый подошел и бросил горсть земли. Шел снег. Выходило вперемешку – земля со снегом.

Не знаю, как и зачем в этот день я оказалась на Федоровском кладбище. Даже на дедушкиных похоронах не была. Мама с бабушкой оставили сидеть с Файкой. Говорят, решили поберечь, насмотрюсь еще. От чего беречься, не знаю… Странное, очень странное чувство несла я с Федоровского кладбища. Будто жизнь все равно победила. Нелепо, но так спокойно на душе. Человек прошел по земле светло. До того большое и новое чувство, что боялась его обронить. Шла спокойно и глубоко дышала.

Остались после бабушки Лидии дом, память и крест, и его сколотили не чужие люди, а земляки, которых любила, пока были на то силы.

Стол в доме бабушки Лидии уже был накрыт. Опять земляки подхватили. Разве до этого сегодня дочкам, внучкам и правнучкам?

Сели.

Запели вместе всего два слова – «вечная память». Долго они кружили над столом. По кругу ходили кутья, блины, кисель. Потом пошла одна песня. Похожа на знакомые мне, застольные, только пелась она тихо, вполголоса и протяжно, будто вода через сито. Река за окном стояла еще прочнее. По свежему снегу пошел мороз. Небо висело недвижное, алое.

Не полна озеринушка,

Не шумна ручьевинушка…

Слова кружили над столом. Не песней, не молитвой, не заупокойной речью – где-то между. За столом тебя встретят, за столом и проводят. В Беловодье всегда было так. И видимо, будет.

Хотя… мама на третий год ледохода сказала мне странные слова, которые ни сестра, ни бабушка не слышали:

– Марфа, ты уже большая, запомни. Если со мной что-то случится, просто сожгите и прах над рекой развейте. Хоронить в землю не надо, тем более в снег. Не надо прощаний, кутьи, поминальных песен.

Постели же ей бел песок,

Поцелуй ее в лоб высок…

Земляки бабушки Лидии, провожая ее, обращались к реке. Пускай она подо льдом, пускай. Разве мы поем только для тех, кого можем увидеть? Для дальнего близкого песня еще дороже.

Огради ее дернышком

От дождя и от солнышка.

Длинный стол собрала бабушка Лидия, в две избы.

Посуду я взяла на себя, не спорили. Видно, все до того устали, что не до вежливостей. Правнучка бабушки Лидии вызвалась помогать. На две воды дружно ополоснули. Светлые глаза у нее, даже в тазике отражаются. Только через воду и видела их. Молча смотреть глупо, а разговор не завела. Слова не нашла. Нелепо сегодня говорить о глазах, а может, о них и надо было.

Подходит бабушка Аксинья:

– Марфа, решили вечером все же собраться в доме Федора. Такую дорогу ты ехала, и не собраться? Нет, мы со всеми обговорили, что надо ненадолго собраться.

Я была рада. Радость слишком быстро победила неловкость. Хорошо это или плохо, не знаю. Я радовалась, что все же смогу угостить федоровцев тестом, которое недавно освоила. Скорее пошли печь в доме бабушки Аксиньи. Дом остыл за день, все равно печку топить. Решили сытные калитки, с картошкой. Сладких пирогов уже поели.

В доме Федора с порога теплом пахнет. Печка истоплена, дышит свежей побелкой. Стол обычно пустой, но стóит за него сесть, как тут же некуда блюдце поставить. Так и сиди, с блюдечка пей, на стол и не ставь.

Со второй чашки пошел разговор:

– Ты чего, Марфа, выдумала без соли и сахара печь?

– Да ладно давай, удались калитки у Марфы! Скусны-то каки!

– Беда, каки скусны! Оставайся, Марфа, еще на денек, нас поучишь.

– Не сбивайте, ее жених ждет.

Успела просказаться бабушке Аксинье про Никанора и свадьбу. Да что там просказаться, перво-наперво рассказала.

Говорю, давайте лучше песню споем, люблю голоса федоровские. Одни женские, хоть бы один мужик подхватил, но и так сильно выходит. Первым затянули «Журавля». Слова простые, почти прозрачные:

По траве-мураве бродит сер журавель,

Бродит сер журавель на исходе заката.

Говорят, на угорах такая примета:

Коль запел журавель, значит будет теплее.

Нараспев эти слова становятся протяжными, тягучими, даже целебными… как… река.

Наутро я поехала. Смотрю, бежит провожать соседка бабушки Аксиньи. Знает, как люблю ее пироги с ягодами. Когда успела испечь, но целый пирог принесла. Говорит, это не мне, а жениху моему. Знать его не знает, а уже по-своему любит. Только взяла пирог, другая соседка бежит.