Береги косу, Варварушка - Варвара Ильинична Заборцева

Стала рассказывать бабушке дом. Сначала она никак не могла его увидеть – ясное дело, он же в моей голове. Может, я не те слова подбирала. Как только сказала, что в новом доме тепло будет, печку можно будет не топить, бабушка сразу переменилась.

Устала она от печей. Дров-то я принесу, а вот печи топить никак не научусь. Бабушка топит. Дело нехитрое, но с утра нужно проснуться первой в остывшем доме, чтобы другие проснулись в натопленном. Если большие холода, то по два раза топить надо. Тогда вечером, после ужина, все по своим делам, а ты печь скорее топить, чтобы кровати успели нагреться.

Смотрю, бабушка сундук перебирает. То ходила в одних и тех же кальсонах, то за сундуки взялась. Все халаты перемерила и обратно сложила. И сидит в кресле с кальсонами в руках.

– До чего ж не хочется их натягивать, скорей бы выносились. В новом-то доме не нужны будут, правильно, Марфушка?

На другой день бабушка грядку с цветами придумала – до них руки никогда не доходили, все картошка, морковка, лук. Кажется, теперь не только Никанор верит в дом, который я вижу. Вот бы и мама поверила.

И тут бабушка рассказала про маму и ковш с кипятком.

– Это я, видно, Зою отвадила от Кулойских. Она тогда мала была, а память, видно, осталась. Умом-то не помнит, забыла давно. А глубже-то сидит память, никуда не девалась. Что Фиску, что Зойку – обеих девок, пока были маленькие, одна не мыла в бане. Коля всегда на подхвате, мало ли. В баню принесет, у меня вода налажена, мою, он в предбаннике сидит, мало ли что, на подхвате. Намою, отдам, домой на руках донесет. А один раз Колю созвали на рыбалку в банный день. Ладно, думаю, разве сама не вынесу, не занесу? Фиска уже большая, дома была, намыта. Зойку понесла мыть. Разве сейчас упомнишь, что и за чем было. Да только забылась я. Зойка туда-сюда егозит, разве наладишь с ней воду? Набрала ковш с кипятком и оставила на лавке – у ведра с теплой водой, а в ведро не вылила. То ли жару решила сдать, то ли Зойка чуть не соскочила с лавки, то ли еще чего. Я забыла, что кипяток в ковшике. Полила по спине Зойке. Не помню, как вынесла ее из бани. Хорошо, мимо нашего дома шла одна соседка, она догадалась доктора звать, я ничего не понимала. Доктор-то один у нас на все Кулойские. Пока позвали, пока пришел… Помню, вынимаю из одеяла Зойку, а на одеяле кусочки кожи остались. Маленькие такие. Каплями воды так и заживали коросты на спине. Крепко вода обожгла ее, но… ни одного шрама не осталось. Плавать училась, а спинка чистенькая, будто и не бывало ковшика с кипятком.

Всю ночь я потом спала на животе.

Наутро мама с Файкой приехали. А мы с бабушкой как старье разбирать взялись, так и забылись, времени не заметили.

Говорят, не сильно голодные с дороги. У Файки глаза разбежались, а мама сразу в один угол – там стояла швейная машинка.

И мама заговорила:

– Вы не нашли мои брюки с лампасами? Вдруг на глаза попались? Помню, как придумала эти брюки. Купила белую атласную ленту и пришила. Понравилось. В мамином магазине чего только не было, но тут я сама придумывала, ни у кого такого не было. Мама, ты помнишь, я потом еще папин кожаный плащ разрезала и сшила из него куртку? Ты помнишь, я любила шить.

Куртку и правда нашли. Мне подошла.

И машинку далеко убирать не стали.

Шел снег, и светило солнце

На Кулойских ничего нового. Угор, лиственница, река, дом.

Шел снег, и светило солнце.

Пошла проведать бабушку Устинью. В этот раз первым делом за дровами.

Открываю дровяник. По левую руку, по правую сложены высокие костры дров. Их на долгие зимы хватит, но в сарай не попадешь по-человечески. У входа наспех набросаны поленья. Целая гора – чуть ниже костров. Видно, привезли телегу дров накануне ледостава. Расколоть папа успел, узнаю его руку. Будто на выставку, а не в печь поленья пойдут. В сарай таскал уже наспех. А на скорую руку разве добротно выйдет?

Взялась укладывать эти бесхозные поленья, нехорошо как-то. Главное, что дрова под крышей, не мокнут – ясное дело, но как-то нехорошо. Бабушка Устинья, видно, в сарай не заходит, с краю берет потихоньку. К кострам ей точно не пройти. Я-то перелезала с опаской, а с ее ногами делать нечего.

Залезла. Во все четыре стороны дрова. Странно… никакой тесноты не ощущаю. Мне до того укромно среди дров. Работа на ум не идет, сижу в центре сарая, считаю поленья по верхним рядам. Отсюда гора сваленных наспех дров кажется крепкой, сильной, надежной. Вот какой дом оставил мне папа. Даже ломать не хочется.

И все же взялась разбирать гору. Полено за поленом – одна стена уменьшается, другая вырастает. Однообразная работа, за ней разное в голову лезет. Поняла, что с папой мы ни один костер вместе не сложили. Я, как не стало дедушки, подмога у бабушки Манефы. Папа, как не стало другого дедушки, подмога у бабушки Устиньи. Так и топили печи, каждый в своем доме. Тоже ясное дело, но снова как-то нехорошо.

Видно, задумалась, не заметила сучковатое полено, зацепила им варежку, резко потянула – заметная дырка вышла. Бабушка Устинья затянет петельки, она мастерица. А вдруг не затянутся… жалко, люблю я эти варежки. Бабушка Устинья связала их на прошлый ледостав. Вот же угораздило, а… думала, за одной охапкой иду, вот и не надела варежки похуже. Кто ж знал, что в сарае такое творится… Варежку жалко, да.

Помню, папа всегда говорил:

– Главное, Марфа, люди. Людей надо жалеть. Остальное жалеть не надо.

И как-то легко стало. Будто не я вспомнила, а папа напомнил. И сил как-то прибавилось. Быстро дело пошло, уже солнце заглядывает в мой нелепый дровяной дом. По кострам бегает – андели! Слово само выскочило. До того хороши дрова на свету.

А папа не верил в андельство. Говорил, ерунда это. Передразнивал, шутя называл сберегандельством, если речь зайдет о привычке собирать разные вещи, что к душе, и в этом их главный толк. А мне кажется, бережность, как сорняк, растет – проглянет на грядке, живо начнет расти,