Идущая навстречу свету - Николай Иванович Ильинский
Вон оно. Нагорновское родное село, белостенные хаты, вокруг которых уже начинали появляться молодые сады; времена, когда за каждый кустик на огороде надо было платить налог, прошли. Несколько улиц ровными рядами спускались вниз к Тихоструйке, а на самом возвышенном месте, на краю села, красовалась каменная церковь. Издали она казалась гордым белым лебедем над многочисленными строениями. Защемило сердце у Егора Ивановича — неразумным поступком во время войны он многое потерял, прежде всего самого себя…
Екатерина кинулась ему навстречу, повисла на нем, ухватившись за отцовскую шею, расплакалась. Прослезился и Егор Иванович, рукавом рубахи стал вытирать свои плохо выбритые влажные щеки.
— Я уж думал… не увижу… т-тебя. — захлебывался он словами и нежно черствой рукой гладил дочь по голове. — А ты… м-меня искала, да?…
— Искала… Как маму похоронила, так сразу и пошла…
— И где же ты была?…
— Недалеко уехала… Подумала: где тебя искать?… Страна большая, осужденных много. Я и вернулась назад… А теперь вот услышала, что тебя по амнистии отпустили…
— Из заключения отпустили, дочка, а вот от совести… — приложил он ладонь к груди, — не отпускает, хоть никто и не держит…
Званцовы встретили Егора Ивановича, как всегда, дружелюбно, как-никак сват он, предложили не спешить возвращаться в Алексеевку, а пожить у них.
— В колхоз пойдешь, — сказал Афанасий Фомич, — обвыкнешь и среди людей выровняешься, свой же, нагорновский… На кладбище и деды, и бабки твои лежат, им тоже за тебя, небось, больно…
Вечером заглянул бригадир Нефедов, выпил половину граненого стакана крепкого самогону, тайно выгнанного из сахарной свеклы соседями, и сказал Гриханову:
— Завтра можешь приступать к работе, чего в Алексеевку тащиться!..
Егор Иванович бригадиру сказал «спасибо», а у самого на уме было другое: не мог он оставаться в Нагорном, да и на новом месте все начинало налаживаться. Об этом он, выйдя с дочерью на крыльцо и усевшись на ступеньке, долго и подробно ей рассказывал. И решили начинать жизнь сначала. Место другое, а люди везде одинаковые: есть хорошие, как Шапошников и Сычев, есть похуже — в семье, как говорится, не без урода, но не с них следует пример брать. Вечером Екатерина, приказав отцу оставаться дома, тем более что он уже находился под хмельком, одна пошла на кладбище, постояла над холмиком, под которым покоился ее Виктор, поплакала, вздрагивая всем телом, пошла к церкви, помолилась на нее и тихо вернулась во двор Званцовых, хотя это был ее двор и ее дом. А на следующий день чуть свет отец и дочь, к удивлению и вящему неудовольствию Афанасия Фомича и Анисьи Никоновны, а потом и к большому разочарованию бригадира — все-таки четырех рук лишился колхоз, — покинули Нагорное. Попрощались навсегда.
Узнав об этом, загрустила и Варвара — ей так много хотелось еще рассказать подруге.
— Зря ушла, — укалывая вилкой прямо на сковородке жареную румяную картошку, сказал Кузьма Васильевич Лесников.
— Ей видней, — ответила Варвара. — Как-нибудь буду в Алексеевке, найду ее…
— Найдешь, — муркнул Кузьма, меньше всего думая в эти минуты о Екатерине и ее отце. У него были свои заботы. Сегодня он собирался в Красноконск, его ожидала нелегкая беседа в райисполкоме: Варваре все-таки удалось взвалить на плечи мужа-фронтовика груз обязанностей председателя Нагорновского сельсовета.
— Ты звезды Славы на груди имеешь, к тебе прислушаются, — уговаривала его Варвара, — а я что — баба и есть баба!
О том, что односельчане потом дружно проголосуют за него, у Кузьмы Васильевича сомнений не было: поднимая руку, каждый будет думать — плохо жить без забот, а с заботами еще хуже.
— Знаю я их, — выставлял Кузьма перед Варварой свою оценку односельчанам. — А пока, еще не утонувший в сельсоветских заботах и дрязгах, пройдусь, как написал Сережка Есенин, «по белым кудрям дня», подышу воздухом свободы: когда полностью впрягусь в телеги успехов и «досадных промахов» сельсовета, не до свободы будет…
— Так вот, иди к мужикам, потолкуй с ними, совсем они разленились, война — дело страшное, тяжкое, но работать их отучила, — посоветовала Варвара. — И вообще, входи в курс, все равно тебе председательского ярма не миновать…
— Да это я чувствую всеми фибрами души своей, — признался Лесников, — на меня все смотрят и в райкоме, и райисполкоме, и здесь, в колхозе… Ладно уж!..
С этой мыслью он окунулся поглубже в жизнь Нагорного, и в тот же день разнимал драчунов Назарку и Гераську по прозвищу Америка (из-за частого повторения им этого слова). Стоят перед ним, показывают синяки на физиономиях и жалуются друг на друга. Оба, конечно же, после добрых посиделок за бутылкой самогона.
— Да нет, вместе мы ни капли, — отнекивается тяжеловес Гераська, — буду я с ним пить!..
— А я что, желаю с ним самогониться, что ли?… Тоже мне Америка!..
— Ну, рассказывай, Назарка, как было, с чего началось, — неохотно спросил Кузьма Васильевич, широко зевая от скуки.
— Как с чего?… А ни с чего, стою, курю молча, воздух не порчу ни на одну молекулу, — оправдывается Назарка, — весь дым в себя, вот так! — И шумно потянул в себя воздух носом. — А как же, я такой!.. Жаль, председатель, что ты не изобрел аппарат, чтобы им… молекулы можно было бы считать, а то бы убедился… Ну, стою я этак, дымлю, никого — ничего, комара не обижаю… И тут вот он, Америка, с ядреными кулачищами на меня прет, если бы по виску таким кулачищем — хрясь и… все, капут бы, но я отскочил, война научила… Зверь, Гераська, зверь, коли нажрется самодуру, ага… И баба от него света белого не видит — как пришел с войны, так и бесится, арестуй, председатель, его и в каталажку дней на… Сам решай, на сколько дней… Но чтобы подольше!..
— Я пошутить хотел, — оправдывался Гераська, — вижу, стоит энтот хмырь, ну я и… постращал… Ей-богу!..
— Я вот тебе постращаю! — неохотно погрозил Кузьма Васильевич — с войны он пришел младшим лейтенантом и поэтому был командиром для бывших рядовых. — Вот позвоню в милицию, приедут, арестуют, за… за хулиганство, — снова широко зевнул он.
— Нехай арестуют, пожалуйста, кали виноват, — потребовал Гераська, — завтра в степь ехать, так лучше я уж в твоем или ихнем чулане отсижусь… С тараканами и блохами побеседую, эта ребятня с полуслова все понимает, под ноготь — и вся Америка…
— Тьфу! — сплюнул себе под ноги Кузьма Васильевич, сердито махнул рукой и пошел, говоря:
