Натюрморт с торнадо - Э. С. Кинг
Женщина подходит к остановке и садится рядом со мной. Она говорит «привет», и я говорю «привет», и это тоже ужасно неоригинально. Я смотрю на нее и вижу, что она – это я. Рядом со мной сижу я. Только она выглядит старше, и на лице у нее такое выражение, как будто у нее только что появился щенок: отчасти влюбленность, отчасти усталость – от того, что щенка надо воспитывать. Но влюбленности больше. Она говорит:
– Ты была права насчет слепых зарисовок рук. Только ленивый этого не делал, так?
У меня раньше не бывало галлюцинаций.
Я говорю:
– Ты галлюцинация?
Она говорит, что нет.
Я говорю:
– Ты… это я?
– Да. Я – это ты, – соглашается она. – Через семь лет.
– Мне двадцать три? – спрашиваю я.
– Мне двадцать три. Тебе только шестнадцать.
– Почему ты такая счастливая?
– Я перестала переживать об оригинальности.
Когда подъезжает автобус, она садится в него вместе со мной и, чтобы доказать, что настоящая, останавливается и платит за проезд. В автобусе две Сары. Мы едем в ратушу.
– Мы тайно сбегаем в ратушу, – говорит она.
Я не знаю, что думать. Вот так выглядит тайный побег с новой мной? Поездка в ратушу на автобусе вместе со мной? Как мне обмануть администрацию социального обеспечения при свидетеле? Даже если свидетель – я сама? Я пытаюсь сосредоточиться на именах, которые мне нравятся. Странных именах. Удивительных именах. Я ничего не могу придумать. Я просто смотрю на двадцатитрехлетнюю Сару, и в голове крутится одно имя. Сара. Сара. Сара. Мне не убежать от себя.
Как хочешь
И вот я в автобусе с двадцатитрехлетней Сарой. Мне отсюда никуда не деться. У нее модная стрижка и мелирование. Мои волосы уныло висят длинными тонкими прядями, как и всегда. Это не мешает окружающим смотреть на нас, как будто мы сестры-близнецы. Она комедия, а я трагедия. Даже в этой мысли нет ничего оригинального.
Она говорит:
– Но если серьезно, ты же не будешь менять имя, да?
– Это ты мне скажи, – говорю я.
Она снова улыбается, и меня подмывает велеть ей не улыбаться так часто. У нас совершенно непримечательная улыбка, и это меня раздражает.
– Я все еще Сара, – говорит она.
– А я все еще собираюсь в ратушу, – говорю я.
– Я не против.
– Не хочу, чтобы ты шла со мной.
Она усмехается:
– Ты в принципе пока не можешь сменить имя. Тебе всего шестнадцать.
– Это репетиция, – говорю я.
Она закатывает глаза:
– Ну допустим.
Автобус подъезжает к следующей остановке, и я повторяю:
– Я не хочу, чтобы ты шла со мной.
– Как хочешь, – говорит она.
Она выходит на следующей остановке. Из отъезжающего автобуса я смотрю, как она идет по 12-й улице, и понимаю, что она все еще носит наш любимый зонтик.
Может, у меня крыша едет. Может, она уже съехала, и это я так возвращаюсь к реальности. Может, это экзистенциальный кризис. Я сейчас не смогла бы ответить, есть у моей жизни смысл или нет. Я даже не знаю, живу ли я вообще. В любом случае я еду в ратушу. В любом случае я сменю имя.
Автобус едет на восток, и мы проезжаем кампус Университета Искусств. Я все время повторяю, что хочу туда поступить. Только вот я прогуливаю школу, так что в колледж, скорее всего, не поступлю. Хотя кто знает. Поступать в колледж – не слишком оригинально. Не поступать тоже не оригинально, если только я не придумаю какое-нибудь оригинальное занятие вместо поступления.
Я думала, что стать художником – это правильное решение. С детства мне все говорили, что у меня талант. Каждый год на день рождения папа дарил мне что-то для настоящих художников: деревянного человечка-модель, набор масляных красок, палитру, мольберт, гончарный круг. Когда мне было девять, летом он каждое утро будил меня со словами: «Пора творить искусство!» И я творила. Иногда получалось что-то по-настоящему замечательное, и я это понимала, потому что, когда люди смотрят на настоящее искусство, они меняются в лице. Когда мне исполнилось десять, после поездки в Мехико, он перестал меня так будить, но я все еще творила. До истории с мисс Смит и грушей. Груша не виновата. Это копилось во мне месяцы, потому что шестнадцать – это тот возраст, когда все перестают нахваливать рисунки ребенка и начинают задавать вопросы типа «Куда ты хочешь поступать?».
Просто, мне кажется, колледж не место для художников. Им место в Испании или, например, в Македонии.
Зонтик
К тому моменту, как я добираюсь до ратуши, я понимаю, что идея сменить имя больше не оригинальна. Этой идее уже два часа. Я даже не поднимаюсь на шестой этаж за бумагами, чтобы порепетировать, как я сменю имя в восемнадцать.
Я решаю, что возьму имя Зонтик, но никому об этом не скажу. Даже администрации социального обеспечения. Много кто придумывал себе новое имя, не меняя его официально, но вряд ли кто-то еще называл себя Зонтик.
Я сажусь на следующий подошедший автобус. Дождь прекратился, что придало иронии моему новому имени. Я теперь бесполезна во всех смыслах. Я шестнадцатилетняя прогульщица. Я – Зонтик в день, когда нет дождя. Я пуста, как белый лист бумаги в мире, где нет карандашей. Пусть это все звучит глупо и истерично, но меня это утешает, так что мне плевать, как оно звучит. Все равно весь мир считает шестнадцатилетних девочек глупыми и истеричными. Но на самом деле мы не такие. Даже если меняем имя на Зонтик.
В окно автобуса я вижу все одно и то же. Улицы, тротуары, люди – все одно и то же. Бездомные сидят по углам. Бизнесмены и бизнесвумен идут куда-то по делам. Туристы смотрят на карты, пытаясь сообразить, где тут Колокол Свободы или домик Бетси Росс. Большинство прохожих торчит в телефонах или по ним разговаривает. Другие держат телефоны так, как будто в любую секунду может раздаться звонок: как солдаты в военное время, ружья всегда наготове. Но никогда ничего не происходит.
Снова начинает моросить, и я вспоминаю урок мисс Смит две недели назад. Я не могла нарисовать грушу. Я даже свою руку не могла
