Термитник 2 – роман в штрихах - Лидия Николаевна Григорьева
Прирождённая чистюля и домохозяйка, оставшись в большой квартире одна, Алевтина продолжала протирать до блеска мебель карельской берёзы, мыть хрусталь и нежно смахивать пыль с фарфора. И однажды полушутя разместила «в контакте» объявление:
«Уборщица экстра класса. Разберу и очищу от хлама антресоли и кладовки. Ненужное выброшу, нужное приведу в порядок. Могу вести курсы домашней гигиены для мужчин…» Подумала и добавила: «…и женщин!»
49. Ожерелье
Знаешь, бывает, когда всё вокруг молчит и затаилось, не хочет тебе открыться. А то вдруг каждая вещь, каждый предмет, каждая оброненная кем-то нечаянно фраза вступает с тобой в диалог, начинает стучаться в твоё подсознание и стремится прорваться, пролиться на экранную телефонную страничку. Ведь ты пишешь сразу в телефон, не так ли? Без правок? Как Бог на душу положит. Ведь так? Я лишена твоего умения и таланта, не пишу, не рисую, не сочиняю, но кое-что понимаю в этой жизни. Не зря же я когда-то закончила философский факультет МГУ. Странная профессия. По жизни мне не пригодилась. Но думать и обобщать научила.
Вот сейчас, пойми меня правильно, я хотела подарить тебе на память о нашей дружбе это ожерелье, но не могу. Потому что это не украшение, а притча, явленая нам предметно. Данная мне в напоминание. Притча о невозможности наслаждения, о недосягаемости желаемого. А всё дело в застёжке. Я не заметила, когда покупала, что она испорчена. Кое-как всё же застегнула и пошла на концерт Виртуозов Москвы, они тогда как раз довольно часто приезжали в Лондон. На концерты и мероприятия мы с мужем всегда ездили транспортом, с парковкой в центре большие проблемы. Я тогда в автобусе даблдекер случайно почувствовала неслышное скольжение ожерелья вниз по блузке атласного шёлка и едва-едва успела его перехватить. В антракте, в толпе русской лондонской публики и принаряженных дам, бряцающих бриллиантовыми «монистами», я чувствовала себя раздетой – с голой шеей и глубоким, под ожерелье, декольте. А ведь хотела поразить знакомую пару, задравшую нос от хлынувших на них прибытков. Чтоб парочка эта задохнулась от зависти и злости. А у меня случился бы пароксизм победного наслаждения. Но не вышло. Я тогда прикрыла нечаянную нищенскую голизну широким шифоновым шарфом, слегка неуместным на закрытом фуршете для VIP-персон. И, представь себе, с тех пор я охладела к этому ожерелью. И не стала чинить застёжку. Посмотри, теперь этот ошейник напрасно свисает с края китайской вазочки на зеркальном столике. Так… пустое… не нужное… но красивое и дорогое. Вроде бы оно тебя украшает, а по сути душит, давит и к чему-то обязывает. А притча знаешь о чём? Мне ведь так и не удалось починить наши отношения и накрепко и надёжно пристегнуть к себе мужа. Так-таки он и соскользнул незаметно с моей шеи. И знаешь ли, легче стало… жизнь как бы оголилась, но и разгрузилась от ненужных опасений и боязни потерять нечто слишком уж пафосное, дорогое, а по сути, не очень и нужное…
50. Новый Пруст
Писатель он или не писатель, если он всю свою жизнь занимался ловлей неуловимых ощущений. И пытался запечатлеть их на бумаге. Романы его были бессюжетны, наполнены на сторонний взгляд бессмысленным набором случайных, витиеватых словосочетаний. Но, как ни странно, эти объёмистые тома увенчались несколькими престижными премиями. Критикам полюбилось его очевидное презрение к устаревшим романным формам. И его объявили «новым формалистом» и поставили во главу мейнстрима, состоящего из новичков, смотрящих в рот преуспевающему мэтру. Мейнстрим – это нечто вроде быстрого и мутного потока. И хорошо, когда он впадает в море-океан мировой литературы. А вот если поток не добежал, не доплыл и увяз в Синявинских болотах, тут что-то не так. Вот и наш писатель вдруг словно бы исписался. Перестал давать интервью с обещаниями новых книг. По слухам, уехал с семьёй в глухую деревню на время ковидного карантина.
Мало кто знал и ведал, что у плодовитого писателя, когда-то защитившего докторскую по творчеству упоминаемого всуе Марселя Пруста, был уже взрослый сын, которого с детства считали аутистом. Педагоги пытались уговорить родителей отдать молчаливого, лобастого, и словно бы всегда сонного ребёнка в специальную школу для «особых» детей. Но доктора наук (мама тоже была сотрудницей Пушкинского дома) не могли смириться с этим. Тем более, что психиатры, неврологи и прочие медики окончательный диагноз ему не ставили. Он давно вырос, но не повзрослел. Навсегда остался ребёнком. И тем не менее, всегда писал без ошибок, крупным и чётким почерком. И вот однажды со скрипом пера и хриплым хрустом пишмашинки вылились на страницы его первые повести в стиле нового русского Пруста. Словно бы ни о чём. Но о чём-то несомненно великом.
Жаль, что он заболел ковидом. Жаль, что скорая не доехала до деревни, где затаилась писательская семья. И жаль, что не всякая речка, не всякий мейнстрим впадает в моря-океаны.
51. Геронтофил
Все женщины, любившие его, были намного старше. Они нянчились с ним, кормили-поили, даже когда он в этом не нуждался. А главное, они, к своей вящей выгоде, охотно разгружали накопившийся за жизнь багаж эмоций – переносили тяжёлую житейскую поклажу в его телегу! Аж рессоры трещали. Разгружали свою нервную систему и загружали его этим так, что порою дышать было трудно под тяжестью их проблем. Он обладал редким даром сочувствия. И они это чуяли за версту и ловили его за кулисами и в коридорах, обдавая жарким шёпотом: «Сегодня можно у меня. Муж опять уехал». И вот если бы ещё он ничего не запоминал! Так нет же. Он обладал развитой актёрской памятью, тренированной на монологах шекспировских героев. И порой просыпался ночью в поту, оттого что приснилась очередная его «бедная Лиза» предпенсионных лет и стала жаловаться и стенать, вспоминая, как её в детстве изнасиловал отчим. А другую – старший брат её подруги, а третью… получалось, что весь женский актёрский состав их труппы – жертвы насильников педофилов. И как бы их актёрский талант произрос из этих модных «MeToo», тяжких преступлений взрослых мужчин. Не потому
