Глафира и Президент - Анастасия Викторовна Астафьева

Дед закашлялся и проснулся.

— Глаша-а, — позвал он.

— Сейчас! — отозвалась Глафира, быстро посолила закипевшую воду и высыпала в неё из пакета остатки гречневой крупы.

Зашла в комнату.

— Чего?

— Куда ты ушла?

— Да тут я, тут.

Она снова села на табуретку рядом с кроватью.

— Помру я, Глаша, так ты возьми там, на память…

— Чего у тебя брать-то? — вздохнула бабка.

Но дед сделал знак рукой, чтобы она его не перебивала.

— Поди, возьми там, в буфете, в ящике… В платок завёрнуто...

Глафира послушно пошла к буфету, выдвинула левый ящик.

— Не тут… В правом.

Глафира выключила плитку, чтобы каша не подгорела, выдвинула правый ящик, покопалась в каких-то проводках, старых лампочках, сломанных фонариках, отвёртках и нашла на дне что-то, завёрнутое в голубую газовую косынку.

— Это? — принесла и показала она старику.

— Это. Развяжи.

Глафира послушалась. В косынке оказалась красивая восьмигранная коробочка с маленькой изогнутой ручкой. Коробочка в каждой из граней была инкрустирована эмалью с цветочным орнаментом, а на торцевых крышках по кругу, парами, взявшись за руки, двигались в танце дамы и кавалеры.

— Покрути, — сказал дед и улыбнулся беззубым ртом совсем по-детски.

Глафира крутанула ручку, и из коробочки послышалась примитивная механическая музыка. Что-то пощёлкивало и позвякивало. При каждом новом прокручивании она повторялась, а дамы и кавалеры кружились под неё в одинаковом танце.

— Это музыкальная шкатулка, — сиял совершенно счастливый дед Семён. — Для тебя! Я ведь, Глаша, в молодости сох по тебе. А ты Гришку-конюха выбрала.

— Ты же знаешь, что не сама я, отец сосватал, — тихо ответила Глафира, продолжая крутить ручку, и музыка всё тренькала и тренькала. — Я Колю любила. А он в Ленинград уехал да и сгинул там. Мне всё равно стало, за кого идти. А ты… Я про тебя не знала… Да ты же младше меня на три года. Ты тогда мне мальчишкой казался...

Удивительно, но старик вдруг стал всё отлично слышать, ей не приходилось кричать ему. Может быть, просто потому, что о таком не кричат. Люди слышат друг друга сердцем и всё понимают без слов...

— Да-а… Как раз, когда Колька-то уехал, я смелости набрался и решил тебе обо всём сказать. Вот, поехал в город, шкатулку эту купил и платок.

— И не подарил?

— И не подарил… Святок ждал. А на Святки ты уже с Гришкой в сельсовет пошла.

Глаза Глафиры наполнились слезами. Она перестала крутить ручку. Музыка смолкла.

— Поиграй ещё, — попросил дед.

Шкатулка снова затренькала.

— Хоть мы с Тамаркой и неплохо прожили, — продолжал исповедоваться старик, — но с тобой, я думаю, слаще было бы...

— Чего уж теперь говорить… Прошла жизнь.

Старик помолчал и вдруг заговорил, волнуясь, приподнявшись с подушки и заглядывая ей в глаза:

— Глаша, ты возьми меня к себе… Я курить брошу.

Бабка перестала тренькать, отвела взгляд, помолчала с минуту и тихо, виновато ответила:

— Через два дня. Ладно? Сейчас не могу...

Глафира брела домой впотьмах и несла в руке музыкальную шкатулку, завязанную в голубую газовую косынку. По щекам старухи текли неостановимые слёзы. И так теснило, ныло у неё в груди, что она боялась оступиться и упасть. Она останавливалась, держалась за забор или за деревце, всхлипывала, сжимала в трясущейся руке подарок.

О чём плакала Глафира? Хотелось ли ей переменить, прожить заново жизнь? Или ей было жалко старика и заодно себя? Или оттого лились слёзы из её глаз, что вся эта непутёвая человеческая жизнь, в которой стократ больше мучений, чем счастья, оказалась столь хрупка, что её может сломить и уничтожить какой-то невидимый вирус? А люди так и не научились беречь друг друга. Не научились искренности и благодарности. Не умели и не умеют ценить простых земных радостей. Ведь можно утром встать и поклониться солнцу, испить крепкого чаю, погладить кошку, обнять родного человека и стать от этого счастливым. Чего же всё время хочет человек? Почему важное, истинное, сокровенное таит до последнего часа? А брань и проклятия слетают с его языка легко, бездумно? Почему мало ему быть сытым, одетым, жить в тепле, а рвётся он к богатству, к власти? Почему истребляет природу, гадит в доме, в котором живёт сам и оставит жить детей своих? Куда всё быстрее несётся этот земной шарик, раскрученный до немыслимых, гибельных скоростей нашей суетой, алчностью, неправедностью, нелюбовью? И всё плотнее делается время, и всё острее встают вечные вопросы, а ответов на них как не было, так и нет.

Конечно, Глафира не смогла бы так красиво, литературно сформулировать и описать своё состояние. Но всё это неосознанно бродило в ней, не оформленное в мысли и слова. Она жила чувствами, сердцем и верила, что все так живут. А потому горько плакала сейчас обо всех людях на этой грешной земле, и путь через деревню был бы для Глафиры совсем тёмным, если бы не теплился огонёк в окне её дома.

День пятый. Память

(6 мая, ср., Егорьев день)

Рано утром, наверное, около четырёх, когда едва забрезжил рассвет, в одно из окон Глафириного дома звонко постучали, а следом несколько женских голосов нестройно запели:

Встань, встань, хозяюшка,

Встань, пробудися, Егорью помолися.

Батюшка Егорий, Макарий преподобный,

Спаси нашу скотинку, всю животинку…

Президент, спавший именно у того окошка, в которое постучали, аж подскочил от неожиданности и стал звать хозяйку.

— Спите, спите, — спокойно ответила Глафира, — это окликать пришли. Егорий сегодня. Я забыла вас предупредить.

Президент едва отодвинул занавесочку на окне и посмотрел на пришедших.

Пять женщин разного возраста, одетые в народные костюмы, с кокошниками на головах, с корзинками в руках, стояли в рядок под окном и пели дальше:

Зайцы, лисицы, во поле гуляйте, нас забавляйте.

Волки, медведи, за море уйдите, нас не будите.

Петушок, топчися, курочка, несися, хозяйка, раздобрися!

— Вот ведь лешие, и ковид их не берёт, — ворчала бабка, надевая халат.

Она вышла из спаленки в залу, по пути взяла с кухонной полки приготовленные в плошке несколько сырых яичек и пакетик с конфетками.

— Они, вишь, все деревни обойдут, а к нам в последнюю очередь всегда. Вот и припрутся вечно на заре, в самый сонный час.

Дай нам яичко Егорию на свечку,

Дай нам другое за наши труды.

Старуха распахнула створки соседнего с