Встретимся в музее - Энн Янгсон

Ларс поднял голову, увидел Карин и откинулся обратно на подушки. Он затянулся самокруткой, которую держал в свободной руке, другой крепко прижимая тело вокалистки, и предложил ее Карин. Неверность ее не удивила. В этой связи явно не было ничего серьезного. Скорее всего, это был просто зов плоти; Карин сомневалась, что через месяц Ларс вспомнил бы имя этой девушки. Границей дозволенного, которую пересек Ларс, стала та легкость, с какой он оставил мою дочь одну, и к тому же в уязвимом положении, потому что, как бы ни старалась казаться сильной, тем вечером она почувствовала себя слабой и уязвимой. Она считала, что если он и мог завести роман, то только не ценой риска, которому подвергал при этом ее саму.

Карин вернулась в зал, где продолжалась уборка. Музыканты и их помощники перекидывались строчками из песен, подыгрывая себе на гитаре или на синтезаторе. Карин быстро прошагала к открытой двери и вышла в прохладную ночь. Оказавшись в тени, за границей света, падающего из окон клуба, она села на бетонный блок, раскрашенный розовым, голубым и оранжевым и расписанный слоганами, призывающими к неповиновению властям. Она прикрыла голову руками, ощущая злость, отвращение и стыд за Ларса, за себя саму. Когда она подняла взгляд, рядом, прислонившись к ограде, стоял Бен.

– Я подумал, тебя нужно проводить домой, – сказал он.

Суть истории, которую мне рассказала Карин, вовсе не в этом. Мне кажется, сама по себе эта история весьма обыденна. Но именно она служит объяснением тому, что произошло потом. Возможно, даже оправданием. Вы можете составить свое мнение. Дочь рассказала мне все так подробно, чтобы я тоже мог составить мнение о том, что случилось после.

Вместе с Беном Карин пошла домой. Не к себе домой, где жила с Ларсом, а в квартиру, которую Бен снимал в районе Христианхавн. Квартал Христиания находится как раз в этом районе. Она провела там пять дней и пять ночей. Мне свое состояние она описала так: «Я отпустила себя на волю». Для нее это было способом ослабить сковавшее ее напряжение, побороть свою ярость и боль. Такие поступки ей совсем не свойственны. Моя дочь – девушка прохладная. Кажется, так сказать нельзя, но я не могу вспомнить правильное слово. Я имею в виду, что она не так уж легко возбудима. Если она поддается страсти, то всегда в результате осознанного решения, последствия которого она прекрасно понимает. Это всегда обдуманный шаг к раскрепощению.

И вот она начала ходить по кафе и барам, покупать новую одежду. Она ходила на работу пешком и игнорировала звонки от Ларса, а вечером возвращалась в квартиру Бена. На седьмой день Бен улетел обратно в Австралию. Карин не поехала провожать его в аэропорт. Она поцеловала его так, как поцеловала бы друга, который оказался добр к ней, но больше не будет принимать в ее жизни особого участия. Так она описала чувства, которые испытывала, стоя у подъезда и наблюдая, как Бен садится в такси до аэропорта.

Потом она поехала домой, в свою квартиру, где жила вместе с Ларсом, и попросила его собрать вещи. В последнее время я часто разговаривал с ней по телефону, и она всегда казалась мне счастливой. Причин беспокоиться и бояться за нее как будто бы не было. Сидя рядом со мной в темной беседке, она все таким же спокойным и счастливым голосом сообщила, что беременна. Это произошло незапланированно, и сначала она испытала шок. Шанс, что ребенок от Ларса, равен нулю. Она знает о своем положении уже три месяца, но мне рассказала только сейчас, и первой моей эмоцией была радость. Ребенок. Нет на свете ничего радостнее, чем появление на свет младенца. Но вслед за счастьем на меня нахлынуло отчаяние. Что теперь будет с моей милой Карин? Она что, соберется и поедет в Австралию к отцу ребенка, к мужчине, которого я никогда не видел и который, возможно, мне совсем не понравится или не вызовет доверия? Или останется и будет растить ребенка одна, не имея рядом никого, с кем можно было бы разделить ответственность? Я начал думать, будет ли у нее возможность заниматься тем, что она делает в Копенгагене, здесь, в Силькеборге, чтобы я помогал ей в это непростое время? Переедет ли она ко мне или мне придется уволиться раньше срока и переехать к ней в Копенгаген? Первое, о чем я спросил, вынырнув из водоворота этих мыслей, было: «Так ты решила не прерывать беременность?»

Это был жестокий вопрос, из которого можно было сделать вывод, что я считаю аборт оптимальным решением. Хотя на самом деле, ответь она, что обдумывает этот вариант, я расстроился бы из-за ребенка, которого мне не суждено будет встретить, ничуть не меньше, чем если бы он или она уже сидели у меня на руках и нам вот-вот предстояло бы проститься навсегда. Но дочь ответила: «Я все решила. Я оставлю ребенка».

Конечно, она хорошо все обдумала. С прохладной головой. Она видит ситуацию так: этот ребенок подарен ей судьбой. Ей одной. Как если бы она обратилась в банк спермы. Неделя с Беном стала чем-то вроде истории, которую она себе рассказывала. А ребенок – это как счастливый конец этой истории. С тех пор как Бен улетел, она получила от него одно сообщение – о том, что он благополучно добрался до дома и что очень благодарен ей за несколько замечательных дней вместе. Она не ответила и не собиралась отвечать. Она не станет сообщать ему о беременности. Когда Карин сказала это, я был глубоко потрясен. «Разве у него нет права знать о ребенке?» – спросил я. И она ответила: «Целые поколения женщин не имеют никаких прав, кроме тех, что дали им мужчины. Если же женщина отказывает мужчине в том, что он считает своим по праву, почему это должно кого-то шокировать? Разве не так происходило испокон веков, если поменять гендеры местами?» Она не отказывает Бену ни в чем, о чем он просил бы или чего ожидает. Она не просит и не ожидает от него ровным счетом ничего. И повторила: для нее он просто донор спермы.

На следующий день ранним утром Карин уехала обратно в Копенгаген, и я